собраниях любил поговорить. В этой беседе не было у него в этом необходимости. За него говорил Шлойме Гринблат собственной персоной.
Я тоже не сидел нам своем обычном месте. Элимелех попросил меня сидеть с ним рядом за столом, близким к выходу. У него вообще не было постоянного места в столовой. Все годы он работал ночным сторожем, и почти не участвовал в этих собраниях. Амалия тоже не сидела на своем месте и на этот раз не являла собой центр всех вяжущих женщин. Во время обсуждения ни одна из них не орудовала иглой или спицами. Пришла очередь Амалии записывать протокол собрания, и она сидела за столом секретаря, заполняя листы мелким почерком.
Занавеси колышутся под ветром. Все кончилась. Все разошлись. Циферблат больших круглых часов над входом в столовую показывает час ночи. Обсуждение дела было долгим. Только завершилось, как в столовую ворвались ватаги кошек. Двое остались в столовой – Болек и я. Перед нами книга протоколов собраний кибуца. Книга эта и сегодня находится в архиве кибуца. Каракули Амалии на не очень грамотном иврите выглядят сегодня как некий трудно разбираемый шифр.
Пробило час. Рука Болека поигрывает карандашом, которым писали протокол. Пальцы мои постукивают по столу. Болек говорит:
«Ну?»
Не было мне, что ему ответить. Из всех углов выползали сказанные членами кибуца слова.
Вывод один: человек в кибуце не живет в мире фактов и понятий, а в мире слов. «Диктатура слов» преследует нас точно так же, как написано в «Коммунистическом манифесте». Я вновь познаю, что есть слова, которые рождают нервные реакции людей. Есть понятия, которые перестают выражать свое истинное значение. Люди воспринимают их по-особому, лишь эмоционально. Они привыкают видеть в словах не понятия, а лозунги, не проблемы, а выкрики пропаганды. Ибо если это не так, мне непонятно, как выступление такой многогранной личности, как Элимелех, вызвала столь тяжкие подозрения у многих членов кибуца…
Шлойме начал длинную речь, возбуждая сердца против подозрительной личности Элимелеха. Добрые намерения Шлойме – защитить кибуц от Элимелеха. По мнению Шлойме и его товарищей, Элимелех пришел в кибуц сбивать с пути наивных и простосердечных кибуцников и ставить подножки слепым. Он уверен, что выражает мнение многих, и если, не дай Бог, не будет с этого человека сорвана маска, пострадает весь кибуц. Шлойме выпячивал грудь, бил по ней кулаком:
«Свобода общества! Свобода личности! Элимелех замыкается в своей пещере, и его «я» сжимается все больше и больше, общественная его мораль слабеет. Доказательства! Вот же, на работу выходит, когда ему заблагорассудится. Паразит. Если и не паразит, у него паразитическое отношение к делу. Ко всему он подходит с личной своей меркой: отделить личность от общества… И это очень опасно. В кибуцном обществе есть четкие ограничения свободы личности. И мы верим в то, что та свобода личности, которую знаменует Элимелех, не может быть свободной, пока не будет свободным весь эксплуатируемый рабочий класс. Второе ограничение – это возможности кибуца. Пока мы не достигли изобилия, потребности личности ограничены. Девиз «от каждого по возможности, каждому по потребности» звучит по-иному в кибуце – «от каждого по возможности, каждому по возможности кибуца». И потому повторяю: первым делом – рабочие руки!»
Я тоже выступил с речью. Всеми силами боролся за друга. Если разрешено мне цитировать себя, упомяну лишь немного из того, что сказал Шлойме Гринблату:
«Шлойме, в отношении личности я хочу всем напомнить, что именно она остается той грядущей целью, к которой мы все стремимся. Цель эта – в свободе личности в обществе. Да, конечно, чтобы дойти до этого идеала, надо одолеть целый ряд этапов. Но мы не должны ни на миг забывать эту цель в обычных буднях, чтобы лишь вспомнить в конце дней. Кто полагает, что в один из дней услышит поступь горных вершин, заблуждается и других вводит в заблуждение. Такой человек, как Элимелех, помогает нам спастись от забвения окончательной цели, очистить ее от пыли этого забвения и представить во всем блеске. Без таких людей жизнь наша будет пуста».
Но все, очевидно, зависит от везения. Шлойме повезло с его речью. От моей же кибуц только возбудился. Обвинили меня в том, что, защищая свободу личности, я выражаю пренебрежение к обществу, к человеку, который не играет на скрипке, не высекает скульптуры из камня и не пишет стихи. Ну, что ж, верно и то, что в кибуце есть два вида свободы. Свобода, чье строение сложно, и свобода, чье строение просто, и все о ней могут говорить. Апологетом второго вида и был Шлойме, и вся столовая вторила ему эхом.
Поднимается Болек со своего места, как всегда, медленно-медленно, берет книгу протоколов и карандаш и, прощаясь со мной, опять произносит:
«Ну».
Я бегу к Элимелеху. Ветер продирается сквозь ветви и листву эвкалипта. Элимелех за столом, пишет. Говорю:
«Вся эта история забудется. Поговорили и успокоятся. Быть ненавистным большинству – большая честь, Элимелех». Опустил голову, говорит:
«Да, все говорили и говорили, а она – ни слова».
«Ну, что она могла сказать на собрании?»
«Не на собрании, а мне. Я ждал этого. Все эти дни ждал. Сидел здесь, словно в длинной очереди, где солнце съедает меня днем, а холод грызет ночью. Хватит, Соломон, хватит».
«Что хватит? Что ты собираешься делать?»
Он не ответил. Книги, кисти, инструменты для резки камня, скульптурки, бумагу для рисования, тетрадь с записями – все сложил в истрепанный свой чемодан. Взял в руки скрипку и начал спускаться по качающейся лестничке, а я за ним:
«Что ты задумал, Элимелех?»
Он посмотрел на палатку Машеньки, погруженную в утренний туман. Ночь Элимелеха пришла к концу. Мы стоим посреди поля колючек и чертополоха. Внезапно утренний свет в полной силе блеснул над ее палаткой. Элимелех схватил чемодан и, как безумный, помчался к коровнику. Там в это время грузили бидоны с молоком на грузовик, собирающий эти бидоны во всех кибуцах долины, чтобы везти их в город. Я бежал за ним, но не мог его догнать. Когда я добежал до коровника, Элимелех уже сидел на бидонах, опустив голову, не поднимая взгляда ни на кибуц, ни на меня. Машина выехала за ворота, увозя Элимелеха навсегда из нашей жизни.
Глава пятнадцатая
Соломон
Адас пришла меня навестить, включила в кухоньке электрический чайник. Он посвистывал, жестяная коробка для пирогов и печенья вздыхала, и я испугался. Словно ожили звуки и шорохи прошедших лет. В эту жестяную коробку Амалия обычно складывала самые вкусные свои печенья. Из-за них она всегда сталкивалась с товарками, работавшими на кухне. Господи, сколько споров и дискуссий можно вести по поводу простых печений! Амалия клялась, что обычно заходила в кухню, когда там никого не было. Товарки же говорили, что она крутится между ними и мешает в то время, когда идет мытье посуды. Амалия отвечала, что старается раскатывать тесто в углу, чтоб никому не мешать. Они обвиняли ее, что мука сыпется с ее передника, загрязняя чисто вымытый пол. Естественно, нельзя было разобраться, кто прав. Амалия вообще считала, что завидуют ее умению печь пироги и печенья с небольшим прибавлением фиников, и жестяная коробка никогда не пустела. Каждый вечер чайник посвистывал, коробка вздыхала, и мы пили свой вечерний чай. Теперь коробка полна печенья, купленного в магазине, и Адас готовит мне кофе.
Сидели мы с Адас и молчали. Совсем похудела девочка. Темные круги под глазами, кожа тонка до того, что видны жилы на висках. Страдания сделали ее лицо одухотворенным, но я очень встревожен:
«Что с тобой, детка? Почему ты так похудела и побледнела?»
«Тяжко мне в кибуце, дядя Соломон».
