Главный пульт управления

– Тима, кончай изображать из себя придурка! – крикнул он. – Идем! На месте посмотрим, что там со стиралкой!

Лысый купол Шуриной головы, очевидно, только что протертый лосьоном после бритья, светился в сумерках подъезда, как большая матовая лампа.

«Видимо, – подумал майор, – недовольная ремонтом стиральной машины Ираида Михайловна пришла жаловаться на Тиму Шуре Мамчину. Он жил на третьем этаже, прямо над квартирой пенсионера Гергелевича. И, к своему счастью, застала у него в гостях предмет своей жалобы».

– Шура! Хоть ты скажи! Я ж при тебе включал! – никак не мог остановиться и прекратить принципиальную дискуссию Тимофей Павлович.

– Тима! – рявкнул, теряя терпение, Мамчин.

Топталов прекратил подъем, развернулся и с мрачным видом начал спускаться вниз. Вслед за ним последовала и Ираида Михайловна. При этом она предусмотрительно держалась на безопасном расстоянии в десяток ступеней.

– У вас тут смотрю, скандал! – сказал Ефим Шуре.

– И не говори, Ефим Алексеевич! Мы без этого не можем! – кивнул инженер.

Спустившись, Тима и Ираида Михайловна, оба надутые, как наказанные первоклассники, молча продефилировали мимо майора, и вышли на улицу.

Мамчин развел руками: дескать, сам видишь, как живем! Потом кивнул Ефиму и тоже покинул сумеречный подъезд.

Майор поднялся по лестнице на второй этаж и позвонил в квартиру, где жил бывший начальник отдела СКБ «Экран», а ныне пенсионер Гарри Григорьевич Гергелевич.

Дверь открыла Генриетта Павловна.

Она почему-то сокрушенно покачала головой, но ничего не сказала, а показала рукой в направлении столовой.

Гарри Григорьевич сидел за столом над листком, слегка помеченным формулами. Точно так же, как и полдня назад.

Неяркий вечерний свет из окна высвечивал две фотографии на стене.

На одной из них было снято полное солнечное затмение. Пылающий круг звезды был закрыт черным диском луны. Вокруг этого диска сияла солнечная корона – потоки лучей, испускаемые поверхностью звезды в холодный Космос.

На второй фотографии лежала степь. Над ней плыли по летнему ярко-синему небу белые, полные влаги облака.

– Ну, что, Ефим Алексеевич, нашел, что искал? – спросил Генерал у майора, поднимая голову.

– Нет.

– А что так? – равнодушно поинтересовался Генерал.

– Да, потому, что вы, Гарри Григорьевич, мне помочь не хотите… – с нажимом произнес Ефим.

– Я? – удивился старый конструктор.

– Да, – уверенно кивнул Ефим. – Именно вы.

– Да, как же я могу тебе помочь? – откинулся он на спинку стула.

– Очень просто. Вы должны вспомнить, куда от вас пошел Чапель?

Гиргилевич сморщил узкие и толстые лошадиные губы и в упор посмотрел на Ефима.

– Ну, откуда же я могу это знать? Он мне не говорил… Может быть, в гостиницу ушел, может быть, в заводоуправление, или, вот, например, к Мамчину, у них там меж собой какие-то дела были…

– В гостинице во второй половине дня Чапель не появлялся, это установлено точно. А в заводоуправление и к Мамчину Чапель заходил до того, как пришел к вам… – возразил майор.

– Да? – смял губы в комок Гиргилевич. – А я думал… Впрочем, неважно.

– Что неважно?

Гергелевич приподнял брови, потом опустил, и снова поднял.

– В сущности, дорогой мой, Ефим Алексеевич, все – неважно! – сказал он, направив глаза в окно, наполненное мягким вечерним светом. – Чтобы не происходило, все – предопределено, – негромко добавил он.

– Что предопределено? – поинтересовался Ефим.

– Все, – вздохнул хозяин. – Вот послушай притчу. Мне сегодня Шура Мамчин рассказал.

Мимикьянов был сыт притчами по горло.

За свое сегодняшнее пребывание в поселке он услышал притч, больше, чем, наверное, за всю свою жизнь. Но он согласно кивнул головой. Майор был опытным оперативным сотрудником. Он умел работать с людьми и давно усвоил: человека надо слушать. Особенно, если он сам что-то хотят сказать. Неважно, что. Важно, почему. Почему он захотел сказать именно это? Найдя причину, можно узнать о человеке куда больше, чем, если самому задать ему сто вопросов.

– К Хадже Насреддину повадилась ходить один бедный человек. – неторопливо начал Гергелевич. – Зная о мудрости Насреддина, он каждый раз просил дать ему совет о том, как разбогатеть. В конце концов, он надоел Ходже хуже горькой редьки. И он решил раз и навсегда отвадить надоедливого просителя советов. Насреддин сказал бедняку: «Пойди и сломай очаг, что есть в твоем доме. Под ним ты найдешь богатый клад с золотом и разбогатеешь».

Хаджа подумал: «Уж после того, как он своими руками сломает очаг в своем доме и ничего там не найдет, этот надоеда уж точно перестанет ко мне ходить».

Проситель так и сделал. Он вернулся к себе домой, разобрал очаг на своей кухне и нашел под ним большой глиняный кувшин до верху набитый золотыми монетами.

Бедняк разбогател и, где бы ни появлялся, везде превозносил мудрость почтенного Хаджи Насреддина.

– Гарри Григорьевич, вы что, советуете мне сломать газовую плиту на моей кухне? Я живу на девятом этаже, под моей плитой, бетонное перекрытие, там золота точно нет, – без настроения пошутил майор.

– Разве эта притча о золоте? – не поддержал его шутку Генерал.

– А о чем эта притча?

– О чем? – Генерал стал пальцем рисовать на скатерти какие-то треугольники и овалы. – Людям только кажется, будто они могут дергать за ниточки, управляющие жизнью друг друга. На самом деле, за ниточки всегда дергает Кто-то другой. Вот о чем.

В коридоре раздались шаги, и в темном проеме двери в столовую выросла статная фигура Генриетты Павловны Эссель. На ней был домашний фартук: мелкие желтые цветы на зеленом поле. Белейшая блузка на высокой груди возвышалась над цветочным полем, как снега Килиманджаро над Африкой. Если, конечно, смотреть на этот вид из стратосферы.

– Мужчины, вы чай будете? – спросила она.

Гергелевич оторвался от созерцания скатерти, посмотрел на свою экономку, будто не узнавая, и с деланным оживлением произнес:

– Ну, а чего же, конечно! Чайку, пончиков с джемом и чего-нибудь этакого… – он щелкнул пальцами. – Для настроения!

– Вы имеете в виду, газету с кроссвордом? – осведомилась гражданка Эссель.

Гарри Григортьевич засопел лошадиным носом и, раздельно выговаривая слова, произнес:

– Нет, я имел в виду не газету.

– А! Я поняла, – кивнула Генриетта Павловна, – «Птичьего молока» у нас еще целая коробка. Я принесу.

– Причем здесь «Птичье молоко»? – еще сильнее засопел Гергелевич.

– Не нужно на меня сердиться! – еще сильнее выпрямила и без того прямую, как антенна, спину Генриетта Павловна. Она стала похожа на актрису Ермолову с известного портрета художника Серова.

– Генриетта, не позорь меня перед гостем! – грозно сверкнув глазами, почти прошипел Генерал.

Экономка в удивлении приподняла брови.

– Да, что вы, Гарри Григорьевич, – сладко пропела она. – Какой же тут позор? Ефим Алексеевич прекрасно знает, как вы любите «Птичье молоко». Да, и чего ж тут стесняться? У каждого есть что-то свои