лечении, – над нами поднимались клубы перегара, в мятых костюмах и с пакетами, набитыми спиртным и провизией.
– Я поселю вас на втором этаже в лучшем номере!
Скорей бы. Меня по больной ноге бил пакет, и я чувствовал многообещающее постукивание по колену горлышка какой-то бутылки.
Верочка, она же Вера Николаевна – так представилась она для нас троих, оставшихся, чтобы было понятно сразу: для Антоныча я – Верочка, для вас – Вера Николаевна, – взяла кардиолога под руку, и мы, оставшиеся, стали подниматься вслед за ними по лестнице. Там нас ждало еще одно знакомство.
– Кусков, – сухо представился некто сорокалетний, протянув каждому из нас влажную ладошку. – Администратор. Очень приятно.
Врет, мерзавец, как нашкодивший семиклассник. По всему видно, что женат и что его-то праздник сегодня испорчен начисто. Мне взгляда достаточно, чтобы увидеть внутри него что-то подобное Эйяфьятлайокудлю. То, что из администратора сейчас не вылетает пепел, закрывая всю Московскую область, связано только с неожиданностью визита. Он потрясен и смят. Видимо, не из тех, кто смиряется с поражением мудро, без глубокой скорби. А вчера вечером, направляясь на ночное дежурство, наверняка брился, тщательно пробривая наименее недоступные места на рыльце, и кричал жене из ванной: «Дорогая, я прямо не знаю! Это дежурство так неожиданно. А я так хотел провести это воскресенье с тобой! В конце концов, я им скажу! Они не имеют права!» Но, заливая термос чаем, жена успокаивала несчастного трудоголика: «Ничего, ничего, раз нужно, значит, нужно… Как-нибудь потом…» Кусков долго еще не успокаивался, заводя себя гневом все сильнее и сильнее, и даже в прихожей порывался скинуть ботинки и начать звонить главврачу санатория с требованием прекратить этот беспредел – он администратор, а не дежурный врач! Но едва за ним закрылась дверь, как он почти побежал по лестнице, насвистывая что- нибудь из Киркорова. В машине его ждала бутылка армянского коньяка, коробка конфет и упаковка с тремя презервативами «Визит». Два были лишними даже при самом благоприятном для него раскладе. Но в такие минуты всем кажется, что и трех может не хватить. И тут нате. Нежданно-негаданно прикатывает какой-то джип, из него выползают четверо крепких мужиков, со жратвой, и Верочка уже вряд ли будет пить армянский коньяк. Скорее всего, выберет она «Хеннесси», что торчит из пакета вон того рыжего. Из моего пакета.
– Кусков, скажите старшей сестре, чтобы приготовила двести второй, – сказала Вера Николаевна, – черт с ней, я так ее буду называть, не Верочкой, раз такое дело, – и администратор окончательно сник.
– Господи, как же давно я тебя не видела, – продолжила она в своем просторном кабинете, где мы оказались, не дойдя до двести второго. – Ты по-прежнему играешь в шахматы?
В шахматы?..
Я пропустил какой-то отрезок разговора, пока мы поднимались по ковровой дорожке на второй этаж? Какие шахматы? Это такие фигурки белого и черного цвета, которые переставляют руками по клеткам? И еще вот это имбецильное «срубил» – тоже отсюда, кажется? Антоныч? Шахматы?..
С тем же успехом я мог подумать: «Гриша? Авиация?»
Как и у любого, только что прибывшего в санаторий, у меня к персоналу было слишком много вопросов. Но, в отличие от настоящих, кто прибыл поправить здоровье, а не обдумать принципы выживания, ответы я пытался найти самостоятельно. Но о шахматах я, видимо, что-то все-таки высказал, так как Вера Николаевна тут же повернула ко мне голову и сказала:
– Да, шахматы. В Индии в эту игру играют уже две тысячи лет.
– В одну и ту же игру? – пробурчал Гера.
Дверь в кабинет приоткрылась.
– Двести второй готов, – услышали мы, и я сразу представил себе коренастую деваху лет тридцати с пачкой «Винстона» в кармане. В кожаной жилетке и кожаной маске… И голосок такой, властный, что ли…
– Мальчики, располагайтесь! – послышался голос Веры Николаевны с другой стороны, и я очнулся.
– Верочка, солнышко, – услышал я, уже почти оказавшись в коридоре, – у тебя здесь есть хирург толковый?.. – Антоныч удалялся вслед за главврачом.
И дверь закрылась.
Номер был и правда хорош. Не президентский в каком-нибудь «Хайяте», конечно, но двухкомнатный с двумя санузлами. Ковры, пахнет свежо, белье только что из упаковки, на стене плазма. Я тут же ее и включил.
Антоныч не появлялся около получаса. Может ли быть такое, чтобы столько времени должно уйти на выслушивание ответа на вопрос о хирурге? Когда он вошел, от него тонко тянуло духами.
– Антоныч, пока не выпил, – заговорил Гера, профессионально выковыривая вилкой пробку из бутылки. – Я не понял, какие шахматы? Ты играешь в шахматы?
– Да, – ответил тот, – я играю в шахматы.
Услышав странное из уст четвертого, первым из нас троих обычно вскипает Гриша. Но сегодня он страдал. Сидел на стуле, развалив ноги, и вяло жевал порезанную Герой несколькими минутами ранее грудинку.
– Значит, шахматы, – пробка вышла из горловины, Гера замер над рюмками. – Это когда слон делает е-четыре – эф-шесть?
– У нас в санатории с Верочкой была традиция. Во время совместных дежурств мы начинали партию в восемь утра и к восьми часам следующего утра должны были ее закончить. У каждого свои чудачества, почему бы вам не позволить и нам побыть немного чудаками? – говорил Антоныч, снимая пиджак, громыхая вешалкой и аккуратно пряча его в шкаф. – Нахлынули воспоминания. Что страшного, если изредка я буду выходить, чтобы сделать очередной ход? Ничего странного. Наливай уже.
Да нет, господа, это было странно. Так же странно, как если бы услышать, что Антоныч трансвестит. Играть с женщиной ночью в шахматы?..
– Ну, и кто кого? – не выдержал я.
– Да никто никого! – взъершился Антоныч. – Мы просто играем!
А-а-а, лучше бы он этого не говорил!
Я взорвался хохотом, перепугав Гришу так, что он перестал жевать.
Ай да Антоныч! Ну, красавец! Немудрено, что женщины тянутся к нему как надежному во всех отношениях!
То-то я смотрю у него и рубашка в брюки заправлена аккуратно, хотя из машины он уходил как после грабежа, и пахнет он как Вера Николаевна. Теперь понятно, что пока мы тут мясо резали да бутылками звенели, Антоныч сделал свой первый ход.
Мы поздравляли Антоныча, даже Гриша и тот, превозмогая боль и зависть, поздравлял. Но бывший кардиолог санатория только пил, крутил пальцем у виска и даже разоблаченный старался выглядеть как невинный.
– Придурки. Говорю же – в шахматы играем.
– Скажи, Антоныч, – заглотив порцию «Джи энд Би», сдавленно поинтересовался я, – а вас никто из персонала за рокировкой не заставал? Ни разу? Ну, как вы на доске там… шахуете?
– Да пошли вы.
Порция слилась вниз как по водосточной трубе, и сразу затеплело. Захорошело. Зацвело. Гриша первый раз за десять часов улыбнулся. И снова стал есть грудинку. Мне казалось, что он, как заболевшая собака, знал точно, что ему есть, чтобы полегчало. Собака ест траву, причем не всякую, а только нужную. А Гриша с достойным лучшего применения упрямством выбирал из салями, зелени, фруктов, говядины и всего остального грудинку.
Мы успели трижды выпить и два раза закусить, когда в дверь постучали. Я сразу определил – стук женский. Такой, знаете, как будто в дождливую погоду кто-то царапается в дверь – «Ну, откройте, пожалуйста, я вся промокла». Или как едва слышимый скрип качелей во дворе при закрытых окнах. Если меня сейчас не остановить, я придумаю еще с десяток аллегорий. В машине я отошел от дня рождения, поспав полчаса, и когда мы приехали в санаторий, выглядел как почти трезвый человек. Но после торжественного приема в пансионате все пошло насмарку. Мы снова засели за бутылки, потому что
