— Здорово! — завопили Гошка и Прошка.
— Ну, — сердито сказал скульптор, — умываться, одеваться и марш. Приходите, когда хотите.
Когда все вышли, Римма Васильевна, счастливо улыбаясь, обратилась к ребятам:
— Ну? Каков талант? А?
— Н-не, — сказал Гошка, — это не по мне. С глиной возиться…
— И от пыли чихать, — сказал Прошка.
Римма Васильевна огорченно развела руками.
— Вы не расстраивайтесь, — сказал Прошка. — Мы, конечно, понимаем. Тоже работа. Да, только…
— Игрушки все это, — сказал Гошка.
— Ну вот, — вздохнула Римма Васильевна.
Петр щелкнул Гошку по лбу.
— Сам ты игрушка. Ванька-встанька.
— Ишь ты, — обиженно сказал Гошка, — какой культурный. А мы лучше лодку ладить будем… — и осекся, так как Прошка сердито стукнул его по затылку.
Петр задумчиво сказал:
— Хитрая вы, Римма Васильевна.
Римма Васильевна растерялась.
— Что ты, Петя?! — сказала она.
— Да ничего, — сказал Петр, — извините. До свидания, Римма Васильевна.
И он побежал домой. У него возникла новая идея. Вообще, надо сказать, что в этом учебном году у Петра Батурина идеи возникали одна за другой. Ну прямо как из мешка дырявого сыпались из него идеи. Вот он и не знал, за какую идею ему ухватиться.
«Да, — несколько огорченно думал Батурин, подходя к дому, — это, наверно, плохо, когда слишком много идей. Надо, наверно, выбрать одну и за нее, как говорит профессор Орликов, драться, бороться и сражаться до победного конца».
За какую именно идею ему надо бороться и с кем именно за нее драться, Петр пока не знал, и это его сердило.
Знаменитый скульптор Варенцов произвел на него довольно-таки сильное впечатление. Пыль, грязь, глина Батурина не испугали. Лихо это у него получается: палки, проволока, глина… А потом уже металлический или каменный этот парень будет стоять где-нибудь на пригорке у реки, за спиной у него будет красный, как пожар, закат, и все будут приходить сюда и смотреть на него и класть к его ногам цветы. Итак он будет стоять вечно.
Или та девчонка с растрепанными от ветра волосами. Ее поставят в главном городском сквере среди кустов сирени. И ею тоже будут все любоваться. И все будут думать: вот какая отличная девчонка. И все будут поздравлять мужественного Петра Батурина и говорить, какой он ну просто чудо-талантливый и даже почти гениальный, а он будет только скромно улыбаться и говорить: «Ну, что вы, что вы…» А Наташа Орликова подойдет и возьмет его за руку, и они гордо пойдут рядом к реке, сядут на перевернутую лодку и будут смотреть на белый пароход, который с веселой музыкой плывет мимо. А потом Наташа скажет…
Стоп, Петр Батурин. Кажется, ты чересчур замечтался. Пока ведь это не ты, а скульптор Варенцов вылепил ту девчонку и творит памятник какому-то парню. Надо будет все-таки узнать, откуда скульптор Варенцов знает Наталью Орликову.
…Петр сунулся на кухню.
— А, явился, — строго сказала Мария Ивановна. — Опять режим не соблюдаешь. Вместо того чтобы учить уроки, он опять где-то шляется. И нос… в глине! Умывайся. Будешь обедать.
— Жиры, белки и углеводы? — спросил Батурин.
— Ага, — сказала Мария Ивановна, — и еще витамины.
Умываясь под краном на кухне, Петр спросил:
— Мам, а где мои лепешки?
— Никаких лепешек, — строго сказала Мария Ивановна, — будешь лопать, что дают.
— Да я не про то, — сказал Петр. — Помнишь, я в детстве из пластилина лепил? Ты их вроде прятала куда-то.
— В детстве… — фыркнула Батурина-мама. — Ишь, взрослый какой выискался. А-а, — вдруг сообразила она, — ты, что ли, про фигурки свои разные? — она засмеялась. — Верно, ты их в детстве… тьфу… когда маленьким был, лепешками называл. А зачем они тебе?
— Так, — уклончиво сказал Батурин. — Посмотреть хочу.
Мария Ивановна вытерла руки; из пузырька, стоявшего за окном, налила в столовую ложку желтой и жирной жидкости и подошла к Петру.
— Пей, — сказала она и почему-то отвернулась, сморщив нос.
— Что это? — удивленно спросил Батурин.
— Пей, тебе говорят! — прикрикнула Батурина-мама. — Рыбий жир. Ви-та-ми-ни-зиро-ванный.
— Да что ты, мама? Я его и в детстве-то сроду не пил… — заверещал Петр Батурин.
— Открывай рот! Ну!
— Да я… — начал Батурин, но Мария Ивановна ловко всунула ему ложку в рот.
— А-а… кхе… кхи… кха… — сказал Батурин. — Тьфу!
— Закуси. Корочкой.
— Э-э-э… — сказал Батурин, но корочку все же съел. — С чего это ты, мам?
— Хочу из тебя человека сделать, — твердо сказала Мария Ивановна. — Вон Витя Пискарев, смотри, какой розовенький, кругленький и учится отлично. А все почему?
— Кто? Кто? — изумленно спросил Петр.
— Витя… Пискарев, — немножко неуверенно повторила Мария Ивановна.
Петр Батурин стиснул зубы так, что каменные желваки заходили на его железных скулах. Ах, вот откуда ветер дует… Он промолчал, но про себя подумал… Пожалуй, не будем уточнять, что подумал про себя мужественный Петр Батурин. Очень плохо подумал он о Витеньке Пискареве.
— Так где то, что я лепил? — сурово спросил Петр.
— Сейчас, сейчас, — заговорила Мария Ивановна, и любопытство так и засветилось в ее глазах.
Она убежала в комнату. Петр Батурин стоял у окна и насвистывал какой-то мужественный мотив. Очень быстро Мария Ивановна принесла ящик из-под посылки и осторожно поставила на стол. Сняла бумагу, покрывавшую ящик, и сказала немножко грустно:
— Вот твои… лепнинки. Ты их так тоже называл… когда был маленьким.
Краем глаза, словно нехотя, Петр заглянул в ящик. Там в образцовом порядке стоял веселый зоологический сад, и плыл огромный парусный флот, и высились сказочные замки. У Петра почему-то слегка защипало в носу. «Ишь ты, — подумал он, — все сохранила. Ай да мам!»
— Ладно, — сказал он вслух, — посмотрю после обеда.
После обеда он аккуратно выставил все из ящика на подоконник и начал рассматривать весьма внимательно. Мария Ивановна тоже подошла к окну и тоже смотрела.
— А неплохо у тебя получалось, — сказала она. — Вот этот, смотри, совсем как живой… кабанчик.
— Медведь это, — буркнул Петр.
— Верно, верно — медведь. А вот ослик…
— Собака это, — сквозь зубы сказал Петр.
— Петь, а давай купим пластилина, — сказала Мария Ивановна осторожно. — Может, опять займешься. Все лучше, чем металлолом разный.
— Посмотрим, — мрачно сказал Петр и, тяжело вздохнув, направился в комнату делать уроки. За этим печальным делом он просидел очень долго — до самого ужина, потому что в голове у него бродили всякие не относящиеся к урокам мысли.
