сердитой женщине, наседавшей на него с горячим шепотом, напоминавшим лопотание выкипающего чайника.
— С Мариной Анатольевной Егоровой, — усмехнулся Максим Т. Ермаков.
— С ней? А-а… Ну ладно, — вяло согласился похититель.
И положил, кретин, стукнувшую трубку на столик или что там у них имелось в качестве мебели. Сразу сделался слышнее телевизор, теперь передававший (в соседней квартире тоже) витиеватую, ноющую, как зуб, восточную мелодию. Максим Т. Ермаков жадно вслушался. Нет, не подвал. Судя по плотному, как бы закупоренному шуму, служившему фоном всей звуковой картине, это помещение на весьма высоком этаже, непосредственно над большим проспектом, где в настоящее время имеется автомобильная пробка. В помещении открывались и закрывались двери, перекликались сонные голоса, грубо брякали собираемые со стола тарелки, ложка или вилка проехала по тарелке вкруговую и зазвенела на полу. Их там человек шесть, не меньше. «Ну, где она?» — послышался далекий, уменьшенный вдвое, голос плаксивого. «В маленькой комнате, спит еще», — прозвучал сердитый ответ. «Нету там!» — крикнул плаксивый страдальчески. На это неразборчиво заговорили сразу две, удалявшиеся друг от друга, женщины, послышалось слово «ужратые» и еще «где я тебе возьму». «Да здесь я!» — крикнула откуда-то живая и целая Маринка, и сердце Максима Т. Ермакова нехорошо захолодело. Снова распахнулась дверь, послышался характерный звук водяного бурения, с каким сильная горячая струя наполняет ванну. Шепот, восклицание, округлый босой топоток. Наконец, Маринкин голос в трубке:
— Максик! Они меня завезли, надели на голову мешок. Спаси меня, Максик! Они меня убьют! Пожалуйста! — каждая интонация фальшива, все вместе напоминает плохое исполнение народной припевки.
— Все, хватит! — это плаксивый выхватил трубку. — Готовь деньги, тебе позвонят!
Некоторое время Максим Т. Ермаков тупо смотрел на пожелтелый от старости, напоминающий череп с бренчащими остатками разума, телефонный аппарат, словно видел такую штуку впервые в жизни. Потом пошел на кухню, вытащил из холодильника праздничный торт, украшенный полупрозрачным желеобразным фруктом. Сожрал, сковырнув пальцами, скользкий фрукт, потом отрезал, ломая кондитерский декор, толстый млечный клин, сожрал его тоже. Облизал испачканный кухонный нож, чувствуя сквозь сладость кислый вкус черного железа, щекотку лезвия на языке. Значит, так: все, что слышалось по телефону, походило не на пьянку дежурящих братков, а на похмельное пробуждение хорошо погулявшей накануне дружеской компании. Человек, которого похитили, не кричит «Да здесь я!» из ванной. И вообще концы с концами вяжутся плохо. Ну, допустим, Максим Т. Ермаков, впечатленный угрозами плаксивого, использует единственный путь добычи суммы: быстренько напишет на Маринку завещание, а потом, как идиот, пальнет себе в башку. Все равно Маринка вступит в права наследства не раньше, чем через полгода.
Блин! Тут самолеты падают, здания рушатся, жертвы исчисляются сотнями. Борьба за права Индивида Обыкновенного требует отражать весь этот напор, все равно как держать на весу тяжелый щит, в который бьет весь мир. До сих пор получалось вроде, хотя Максим Т. Ермаков далеко не титан. И вот, пожалуйста: пропущенный удар, от близкого, можно сказать, человека. Не набрать ли Кравцова Сергея Евгеньевича? Давненько не созванивались. В конце концов, разбираться с похищениями — его работа. Или все-таки это работа ментов? Интересно, что сейчас происходит в онлайн-игре «Легкая голова»? Наверняка осатанелые команды геймеров спасают похищенную брюнетку, а виртуальные посетители квартиры Максима Ермакова наблюдают разрушенный торт и валяющийся в прихожей, в позе бездомной собаки, нагруженный пистолетом портфель.
Пойти, что ли, посмотреть, как там оружие?
Но в этот момент Просто Наташин телефон опять зазвонил.
— Ты думаешь, козел, я с тобой шутки шучу?! — истерически орал в трубку давешний похититель. — Решил включить дурака? Не выйдет! Тебе человеческая жизнь ничто? Жизнь твоей невесты ничто? Своя шкура дороже? Какой ты после этого мужик!
— Тихо, тихо, — проговорил, ухмыляясь, Максим Т. Ермаков, которому все стало более или менее понятно. — Что у тебя за нетерпячка? Бабы накрутили? Включая мою так называемую невесту?
— Почему так называемую? — растерялся плаксивый, сразу сбавив тон. — Тиночка, он тут говорит… — обратился он куда-то в свое многокомнатное гулкое пространство, к неизвестным суфлерам. Сразу стало неразборчиво, потом раздался взрыв женского возмущения, похожий на падение ничком шкафа с посудой. В общем дребезге и звоне Максим Т. Ермаков явственно различил Маринкин треснутый хрусталь.
— Вот что, господин подкаблучник, — деловито обратился он к похитителю, — если дамы написали сценарий данного спектакля и не нашли на роль бандита никого покруче тебя, то им и правда можно посочувствовать. Особенно в день Восьмого марта. Тоскливо им, наверное, с тобой. Можешь, конечно, попытаться отрезать Марине Анатольевне пальчик с маникюром, только береги глаза: выцарапает. А мне больше не звони.
С этими словами Максим Т. Ермаков хлопнул трубку с куделью курчавого шнура на рычаг. По душе ходила электрическая зыбь. А если все-таки?.. Нет, вроде бы расклад понятен: Маринке не терпится получить свои — как она считает — деньги. Маринка пытается действовать, придумывает план, который и планом-то назвать нельзя: такое срабатывает только в дурацком сериале, но никак не в жизни. Злые люди бедной киске не дают украсть сосиски. Так и живет, но сколько можно, в конце-то концов? Вот и дернулась, почему-то полагая, что к ее затее грешно применять логику. А Максим Т. Ермаков применил, подлец. Так, а если все-таки ошибка? Тогда последует обещанная посылка и новый звонок. По-другому им невыгодно. Значит, что? Значит, ждать. И думать, думать, думать, как выдрать из социальных прогнозистов свои миллионы, которые вдруг показались Максиму Т. Ермакову какими-то вульгарными, и не деньгами вовсе, а бутафорией дешевого триллера, в который он почему-то втянулся.
Да, праздничек сегодня! Максим Т. Ермаков, подбоченясь, оглядел свое тусклое жилище. Повсюду лежала пыль, собиравшаяся на палец в виде жесткой серой ватки; Просто-Наташина квартира вырабатывала эту толстую пыль по какой-то особой технологии, добавляя в пух цемент. На полу валялись засохшие до крепости драконьей шкуры мандариновые корки, грязные носки. Захватанное зеркало платяного шкафа все было в радужных синяках. Максим Т. Ермаков, двигаясь замедленно, переоделся в набрякшие старые джинсы, напустил в пластмассовое красное ведро зарозовевшей горячей воды и принялся за уборку.
В конце концов, это было лучшее занятие в такой неопределенный и мутный день. Электрическая рябь все пробирала душу. Было жарко от ведра, от распаренных тряпок, от усилий, с какими приходилось добираться до запущенных темных углов. Кубическая чернилка от мраморного письменного прибора содержала окаменелую жвачку; никак не поддавался застрявший за кроватью, принявший позу подраненного голубя, глянцевый журнал. На грязных чашках, с черным дегтем и серыми радужными пленками внутри, тут и там виднелись рябенькие следы Маринкиной помады: именно они отмывались хуже всего. Легчайший сизый налет, оставшийся на столе после разрушения Маринкиной коробочки с тенями для век (теми самыми тенями, что придавали ее припухшим, налитым сыростью глазам мнимый египетский разрез), вдруг дал, при прохождении тряпки, жирную сиреневую полосу. Должно быть, сквозняк, который Максим Т. Ермаков устраивал для освежения сна, разнес мельчайшую субстанцию по всей квартире: невидимая, она проявлялась теперь, будто тайные чернила, буквально повсюду — на полу, на мебели, на холодном пластиковом подоконнике; получались темные иероглифы, с которыми едва справлялись щедро проливаемые моющие средства. Зеркало визжало, когда Максим Т. Ермаков, набычившись, тер его поперек и сверху вниз; казалось, будто он все сметает затянувшую проем паутину и сам же снова ее создает, вытягивает из крупинок, содержащих неисчерпаемый запас красителей.
Ё-моё, в жизни не отмыть!
И тут Просто-Наташин телефон разразился в третий раз. Максим Т. Ермаков крупно вздрогнул, что-то екнуло и оборвалось в животе. Мокрой рукой он схватил вильнувшую трубку и, прикуривая тоже мокрую, точно набитую фаршем, сигарету, буркнул:
— Ну, что еще?
— Сыночка, это мама, — послышался нестерпимо родной, нестерпимо интеллигентный голос, похожий на слабый раствор сахара в воде.
Максим Т. Ермаков перевел дух. Сколько времени? Еще только половина четвертого. Опять не дотерпела. Всегда она звонит первая и Восьмого марта, и в свой день рожденья.
