стенах кремля, выставлена усиленная стража. Среди знакомых деревянных строений детинца белели ряды воинских шатров, – значит, уже стягиваются в Москву силы удельных князей. Димитрий велел разбудить его при первой вести с Дона, и скоро Тупика позвали в небольшую гридницу княжеского терема. Димитрий встретил разведчика в домашней льняной сорочке, вышитой по вороту красным крестиком, строгий, не заспанный, будто и не ложился нынче. Васька не видел князя с того июльского дня, когда в Москву с Дона прискакал дозорный Андрей Семенов, побывавший в руках ордынцев и отпущенный Мамаем передать московскому князю повеление – немедленно явиться в Орду с покорностью Вместо этого Димитрий послал на Дон крепкую сторожу во главе с Родивоном Ржевским, а к удельным князьям – гонцов с приказом собирать полки и немедленно идти в Москву. Димитрий даже на вид переменился за прошедшие дни. Округлое, чуть скуластое лицо словно бы удлинилось, в темных глазах затаилось непроходящее напряжение, взгляд давит на человека. На высоком лбу с залысинами залегла изломанная морщина, и лицо, оттененное темной, слегка вьющейся бородой, кажется бледным. «Спит мало», – подумал Тупик.
Не заметил Васька, с каких пор Димитрий из молодого, отчаянного воина превратился для него в сурового, властного государя, перед которым Васька душевно трепетал. Вероятно, началось после памятного разговора с боярами, а закончилось Вожей. Явив друзьям и недругам грозную силу Москвы, Димитрий даже во внешних повадках переменился. Речь стала отрывистей, слово – властней, жесты – сдержанней; он отпустил бороду, прибавившую внушительности его дородной фигуре. Садясь в седло и сходя с коня, Димитрий теперь позволял рындам держать золоченое стремя, чего не любил прежде, терпел и герольдов, и свиту, и трубы, и стяги, и значки – словом, весь тот внешний обряд великокняжеского двора, которого прежде не замечал. Но дело даже не в атрибутах нарождающегося государского культа. Главное в том, что за Димитрием чувствовалась теперь воля не только Москвы, но и десятков удельных земель, которые ей подчинялись. За Димитрием все отчетливее проглядывала огромная Русь, и это наполняло грозным, почти божественным смыслом слово «государь», давало великому князю неземную власть. Страшновато рядом с таким человеком.
Тупик почти не спал в последние дни. После долгой скачки на вольном ветру его покачивало, колеблющийся свет от свечей на столе и по углам гридницы набегал теплыми волнами, уносил и размывал мысли, но Тупик зажал в себе усталость и говорил отчетливо, подробно. Димитрий не перебивал, лицо его сохраняло сосредоточенное выражение, лишь темные глаза по временам вдруг теряли цепкость, начинали смотреть словно бы сквозь Тупика – они видели ночные костры Орды, считали табуны лошадей и кольца юрт ордынских куреней, жадно впивались в длинные ряды всадников, построенных для смотра, изучали следы прошедших отрядов на прибитой степной траве, и крылья его курносого носа начинали трепетать, будто ловили запахи дыма, конского пота, кислого молока и овечьей шерсти. Но вот взгляд его мгновенно возвращался издалека, упирался в лицо Тупика, в нем словно бы вырастал вопрос, и Васька догадывался: князь сравнивает его вести с сообщениями других людей. Это не смущало Тупика, он говорил то, что видел и слышал, ясно отделяя одно от другого. Димитрий Иванович смертельно ненавидел, когда вестники подлаживались под его предположения, взгляды и ожидания, стремясь угодить государю вопреки той истине, которая была им известна, – пусть даже «истина» существовала лишь в их собственном уме. «Говори, что сам считаешь правдой», – первое требование, которое великий князь предъявлял ко всем военачальникам, в особенности же к разведчикам. Если он замечал, что человек пытается угодить своими вестями ему или воеводе, решительно удалял такого от важной службы и запрещал пользоваться его услугами. Точно так же гнал он тех, кто услышанное от других выдавал за увиденное воочию. Пусть ты слышал от своего начальника или князя, матери или отца, но ты слышал, а не видел сам – так и говори. «Пьяна и Вожа показали: при равных силах побеждает тот, у кого лучше разведка», – не раз повторял Димитрий на советах военачальников, и разведку он ставил наравне с обучением войска.
Тупик наконец умолк, Димитрий, помолчав, спросил:
– Где пленный сотник?
– В башне под стражей, – ответил сотский начальник из охранной дружины детинца.
– Сильно его примучили дорогой?
– Не больше, чем сами примучились.
– Добро. Ты, сотский, скажи караульному начальнику, чтоб татарина накормили, напоили, постелю дали и все, что попросит. Татары – народ каменный, его пыткой не расколешь, только обозлишь. На добро же и волк отзывается. Мне надо, чтоб он правду говорил.
Димитрий встал из-за стола, огромный, крутоплечий, тяжелорукий, прошелся по гриднице, остановился перед Васькой.
– Значит, именем самого Мамая жгут села?
– Да, государь.
– Это уже не пустые угрозы, – задумчиво сказал князь. – А сотник не брешет?
– Да не похоже, государь. Я ж проверил его тепленьким, как брали. Сказал: мы-де не воюем с Ордой, отдадим его на суд ханский, он тут и пролаялся.
Димитрий хмыкнул:
– Знаешь, Васька, для татарина ханская немилость хуже русской неволи.
Тупик удивился княжьей мысли, чуток растерялся. Да вовремя вспомнил одну «малость».
– Того не может быть, государь.
– Ну-ка?
– Есть у меня в десятке воин Копыто – ты знаешь его. Глаза у него беркутиные: до самого окоема видит все, что в степи деется. Так он этого сотника узнал.
– Встречались?
– Нет, государь. Мамай перед тем приезжал в тумен, за которым следили мы. Так этот сотник стражей его командовал. Чтоб такой в разбойники пошел!..
Димитрий положил большую руку на Васькино плечо, впервые улыбнулся:
– Славные у тебя воины, Василий. Да и ты у меня красавец.
Тупик совершенно растерялся, когда великий князь поклонился ему в пояс. А тот, построжав, продолжал:
– Женам побитых воев скажи: пока Москва стоит и князь ее жив, они нужды знать не будут. Живые
