– Почти земляки, я из Волгограда.
– Я волгоградским приехал.
– Значит, вместе. Нюра меня зовут.
– Сергей.
Он глянул на ее лицо. Легкая смуглость, светлые волосы, глаза карие. Нюра не ее имя. И дело не в том, что Нюра – деревенское производное от имени Анна. Анна ей тоже не идет.
– Нюра... – сказал он и гмыкнул.
– Сценический псевдоним. Ну, или кличка. А так Лена. Ненавижу. Плюнь – в Лену попадешь. Ты был у него когда-нибудь?
– Нет.
– Я тоже. Посмотрим дом и уйдем. У двери квартиры топтаться не хочу. Просто у дома побыть.
Они подошли к дому, к подъезду. У подъезда тихо стояли несколько молодых людей. На Нюру и Сергея посмотрели как на знакомых, на своих. Кто-то даже сказал: «Привет».
– Привет, – сказал Сергей.
– Выпьешь? – Сергею протянули бутылку. Водка. Самая простая, самая дешевая водка. Эти ребята понимают стиль Антуфьева. Надо уважить их. Сергей взял водку и другую бутылку, с какой-то шипучкой – запивать. Отхлебнул поочередно из обеих бутылок, передал Нюре. Она тоже сделала по глотку, вернула бутылки.
Из подъезда вышла старуха в ватнике и цветастом платке, совсем деревенская, так вышла, как выходят хозяйки за порог своей избы отогнать чужих гусей.
– Чего стоите? – закричала она. – С утра покоя нет! Наплюют, наблюют, окурков нашвыряют, подъезд обмочут весь, паразиты!
– Найдите хоть один окурок, – сказали ей негромко. – Хоть один плевок. А если кто в подъезде... Мы его сами убьем.
– Ну, тогда и нечего тут стоять! Сто раз вам сказано, вчера еще увезли, нету тут его!
– Давно пора, – вышел из подъезда высокий плотный парень в кожаной куртке и в спортивных штанах с лампасами, вертя в пальцах ключи от машины. Он вышел, как плохой актер в плохом спектакле, плохо играя самого себя, хотя все, что он делал, ему принадлежало неотъемлемо и другим быть не могло. Есть просто люди, которые и в естественности своей неестественны
– В каком смысле – давно пора? – спросил кожаного бледный тощий паренек; до этого он курил в стороне и смотрел в землю. Он стоял, словно под дождем, хотя не было дождя. Косой чубчик, тонкие ноги в вытертых джинсах и стоптанных кроссовках. Поднял глаза и спросил:
– В каком смысле – давно пора? Кому пора?
– И Стасу вашему, и вам. Покоя нет с утра до вечера. Все пидоры, и музыка пидорская. Я Стасу говорил: сам такую напишу. И он соглашался, между прочим. Мужик понимал, что дурака валяет. Для дураков... Так что давайте по домам, ребята.
Он смягчил в конце своей короткой речи слова и голос, глядя на паренька с чубчиком. Но было уже поздно.
– Морда! Такие, как ты!.. – закричал паренек и побежал на кожаного. Тот легко отпихнул его, но парень вновь подскочил, схватил за грудь тонкой рукой и подростковым кулачком ударил кожаного по щеке. Тот ответил злым и спокойным умелым ударом, паренек упал. Вскочил – и опять. Его схватили, держали.
Кожаный, ругаясь, сел в машину и уехал.
– Сейчас милицию вызову! – сказала старуха и скрылась в подъезде.
Молча постояли еще немного.
– Зря ты, – сказал Сергей пареньку, утирающему кровь из носа.
– А чего он... Зря, конечно.
– Милицию бабка точно вызовет, – сказал кто-то.
– Поехали туда.
– Поехали.
Все поехали туда. А Сергею не хотелось. Нюре тоже.
– Домой, что ли, – сказал Сергей. – На билет не хватает, смех. Хотел как-нибудь... Подработать или... Не одолжишь?
– У самой только на обратный. У меня родственница тут, двоюродная тетка.
– Ты прямо на похороны приехала?
– Я не знала. В поезде прочитала, в газете.
– Я тоже. Значит – к нему ехала? Может, песни свои показать?
– К тетке, говорю же. Ну, пожить.
– Надоели мы ему все.
– Наверно. Ну что, поехали мою родственницу искать?
– Почему искать? Адреса не знаешь?
– Приблизительно. Они с матерью поссорились. Знаю, что в поселке Переделкино. Знаю, что улица Тургеневская. Найдем.
– В Переделкино писатели живут.
– Она не писатель, она нормальный человек.
– Тогда не страшно.
– Убивала бы таких, – сказала Нюра.
Сергей понял, что она про того кожаного.
– Пущай живет, – сказал он.
– Это понятно. Но я убивала бы.
Они поехали к так называемой Горбушке, то есть Дому культуры имени Горбунова. Там уже нет того, что было, но место осталось. Натоптанное – или намоленное. Для кого как.
Толпа была густая, пробиться невозможно, но они и не собирались пробиваться.
Звучали песни Антуфьева.
Какие-то девицы рыдают отдельной компанией, встав в круг. Одна обессилеет, чуть стихнет, всхлипывая, начинает другая, потом третья, и вдруг все вместе ревут, слезы текут ручьями, обнимаются, склоняют головы на плечи друг другу.
А вон и знакомый паренек с чубчиком, тоже отдельно. Курит, смотрит в землю.
А вон совсем пожилой человек плачет. Спьяну? Случайно прибился и вдохновился общей печалью?
– Заливаются, лохушки, – сказала Нюра о девицах. – Что им тут, концерт, что ли? Упиваются. Событие- то какое, ну ты, что ты, маме с папой рассказать!
Заметен был – появляясь то там, то здесь – очень распорядительный человек в долгополом черном пальто, в черной шляпе, которую он снимал, входя в здание, и надевал, выходя. Рыжеволосый, рыжебородый. Все это шло к нему накрепко, но симпатичней он от этого не казался. Он был тут, может, самым необходимым, но казался самым лишним.
– Кастарский, – сказала Нюра.
Сергей это знал. Кастарский. Организатор выступлений Стаса Антуфьева или, как принято говорить, продюсер. Вот, он и на похоронах продюсер.
Заколыхалось – выносили гроб.
Вынесли.
Катафалк – длинная черная машина, почти лимузин. Кастарский постарался. Он и сам в черный «мерседес» сел. А за ним и другие в машины, целая кавалькада потянулась медленно. Впереди милицейские машины с мигалками.
– Попаду или не попаду? – пробормотала Нюра, вертя в руках обломок кирпича. И когда успела найти и
