поднять?
– Брось, – сказал Сергей.
– Сейчас брошу.
Нюра размахнулась, кинула. Обломок попал в черное стекло черной машины Кастарского. Стукнулся и отскочил.
Машина испуганно дернулась вперед, чуть не врезавшись в катафалк, к Нюре подскочили рыдающие девицы, визжа и ругаясь, стараясь ущипнуть, оцарапать, пихнуть, а то и по-мужски – кулаками, Сергей оттаскивал их, подоспели милиционеры, Нюру и Сергея отволокли в сторонку.
– До кучи их, – сказал милицейский начальник с румяным от холодка и дела, бодрым лицом.
Нюру и Сергея посадили в «воронок», который был уже набит. Почти все или пьяные, или обкуренные, или обколотые. Глаза дикие, разговоры чумные.
– Все-таки попала, – засмеялась Нюра.
– За что?
– Знала бы, за что, убила бы.
В милиции их продержали несколько часов, потом допросили и отпустили. Все обошлось мирно.
И они поехали в Переделкино искать тетку Нюры, не писательницу.
Приехали: безлюдье, пустые совсем улицы.
Топтались, озираясь, наконец женщина появилась с тележкой-сумкой, спросили у нее, где улица Тургенева, та призадумалась, потом сказала, что это вроде надо пойти по этой вот улице прямо, а потом свернуть, а там спросите, там скажут.
Пошли по указанной улице, свернули, но спросить не у кого было – та же пустота. Решили двигаться наугад до первого живого человека.
Уже начало темнеть, когда они наконец отыскали эту улицу Тургенева.
И они нашли дом родственницы, где хмурый мужик, чего-то прибивая и не оставляя своего занятия, ответил сердито, что хозяйка им этот поганый дом два года назад продала за бешеные деньги и уехала к чертям собачьим. Куда? Я вам не адресное бюро.
– Ты не адресное бюро. Ты говнюк, – сказала Нюра.
Мужик опустил руки и изумленно спросил:
– Это почему же?
– По-человечески разговаривать надо с людьми, – объяснила Нюра.
– Ты думаешь, если ты баба, я не могу тебя охреначить молотком вот по башке? – задал вопрос мужик.
– Можешь, – не сомневалась Нюра.
– Еще как могу, – подтвердил мужик. – Катитесь отсюдова.
Они медленно пошли.
– На вокзал? – спросил Сергей.
– Подумаем.
– А что думать?
Нюра не ответила.
Она смотрела на одинокого приближающегося человека.
Приближающийся приблизился и приостановился, ожидая вопроса. Длинноволосый, высокий, задумчивый, лет сорока. Работник умственного труда, ясное дело. Может, писатель даже. Раз уж тут писательский поселок. Тот, с молотком, может, тоже писатель. Может, детский. Я скворечню прибиваю, птиц на лето поджидаю, прилетайте, птицы, к нам, я вам вдоволь корму дам.
– Как лучше к станции пройти? – спросила Нюра.
– Прямо по дороге, потом направо.
– Мы тут к родственнице приехали. А она уехала, оказывается. Больше в Москве нет никого. Ерунда какая-то. И поздно уже. И жрать охота. Пустите переночевать. Платить нечем, денег нет.
– А у кого они есть, – улыбнулся работник умственного труда. – Пойдемте.
Идти оказалось – десять шагов.
– Танюша, у нас гости! – добрым голосом закричал добрый человек, входя в сени деревянного дома, и открывая дверь в дом, и жестом приглашая гостей осчастливить.
Вышла женщина лет тридцати, черноволосая, с первого взгляда на цыганку похожая, тонкая, в джинсах и маечке; Сергей уважал женщин, которые дома не в халатах.
– И хорошо, что гости, – сказала она.
Сергей, пока раздевались-разувались, объяснил, что они муж и жена, что приехали к родственнице, долго плутали, замерзли, а она, оказывается... вы извините, мы рано утром...
– Нет проблем, – коротко заключил добрый человек. И давайте знакомиться. И ужинать.
– Тихо у вас, – говорила Нюра. Она без стеснения ела и пила вино, не заботилась, чтобы поддерживать разговор, а когда захотелось произнести слова, то сказала о том, о чем думала, а думала она, что хорошо было бы жить здесь. И она сказала об этом:
– Тихо у вас.
– Уж с городом не сравнить, – сказала шестилетняя Катя, дочь хозяев. – В городе и шум, и смог, в городе я просто задыхаюсь!
– Неужели? – удивилась Таня.
– Она права, в городе после такого воздуха тяжело, – сказал добрый человек по имени Матвей и с фамилией Архангельский[1] . А у жены его была почему-то другая фамилия – Антонова. Они так и представились:
– Матвей Архангельский.
– Татьяна Антонова.
Тогда представились и Сергей с Нюрой.
– Сергей Иванов, – представился Сергей.
– Лена Твердижопко, – представилась Нюра.
Усмехнулась.
– Шутка не удалась. Извините. Балабанкина. На этот раз не шутка. Ленка Балабанкина. Кличка Нюра. Когда как. По настроению.
– Сегодня какое настроение? – спросил Матвей.
– Ленка. Сегодня я жрать хочу, согреться, спать хочу. Ленка Балабанкина хочет жрать и спать. Ленка.
После ужина пошли в комнату с дощатыми стенами и книжными полками по стенам – и пианино у одной из стен, на пианино кипы нот. Трудовой инструмент, значит, не мебель, значит, и не баловство. Расселись, помолчали. Телевизора не было.
– Хотите, сыграю? – спросила Таня у Нюры-Лены. Та благосклонно кивнула.
Таня стала играть.
– Выпить бы еще, – сказала Нюра.
– Только водка, – извинился Матвей.
– Годится.
Матвей принес и поставил на дощатый самодельный стол водку, стаканы и блюдо с яблоками. Нюра налила себе полстакана, выпила. Потом еще полстакана, но сразу пить не стала, взяла яблоко, села в уголок, слушала игру Тани, отпивала водку, хрустела яблоком.
Сергей смотрел на играющую Таню и слушающую Нюру и размышлял: странно, две женщины, совершенно разные, а так похожи чем-то внутренним, неуловимым... Им идет быть подругами, старшей и младшей, при этом ясно, что они никогда, ни при каких обстоятельствах не станут подругами, а если б они были сестры, то меж ними была бы вечная вражда-любовь...
