– Ты знаешь, – говорил меж тем Крахоборов. – В детстве на меня сильное впечатление произвела одна история. Ты ее, может, тоже помнишь, нам ее рассказывали в первом или втором классе, а ты ведь класса два-три закончил-таки.
– Между прочим, десять!
– Ну, неважно. История про японскую девочку. Она болела лучевой болезнью. После бомбы, сброшенной на Хиросиму. И ей сказали, что если она сделает сто тысяч или миллион, не помню, бумажных журавликов, то она выздоровеет. Я думаю, журавлики – это как наши самолетики. Делал самолетики?
– Делал.
– Ну вот. Она стала их делать. Об этом узнали дети всего мира и стали помогать ей, присылали журавликов. Но она должна была сама. Она делала, делала, делала журавлики. И, допустим, восьмисоттысячный выпал из ее рук. Она умерла. Я был маленький, но уже тогда умный. Учительница говорила, что она умерла с надеждой или что-то в этом духе, я не помню, я предполагаю. Но о чем я думал тогда, помню. Я думал: а если б бедная девочка сделала миллион? Ты представляешь? Она сделала миллион, она радуется, она счастлива. Но проходит день, два – и ей не лучше, а хуже. Вряд ли тот, кто посоветовал ей делать журавлики, был сволочью. Он просто слишком уверен был, что она не успеет. Но если бы все-таки успела? Представляешь ее состояние, брат Юрий? Она поняла бы, что ее обманули. Она прокляла бы весь этот мир. И правильно, он этого стоит... Она не понимала, что делает журавлики не для себя, а для истории, причем не для истории с большой буквы, а для красивой сладкой истории, чтобы люди слезливо умилились. К чему я это? Вот к чему. Мне идея в голову пришла. Просто так я тебе дать денег не могу. Когда просто так, это развращает. Но я хочу тебе дать денег. Ты мой брат. Я тебе последнюю рубаху готов отдать. Я даже не буду спрашивать, зачем они тебе, хотя уверен – на глупость. Но ты их получишь не просто так, а заработаешь. Причем довольно легко. Миллион журавликов, то есть самолетиков, это слишком круто. А вот, допустим, десять тысяч. Ну-ка!
Он схватил лист, глянул на часы и начал делать самолетик.
Сделал.
– Пятнадцать секунд! В минуту, значит, четыре штуки, а наловчишься – пять. В час, значит, – оживленно считал Крахоборов, – триста, за восьмичасовой рабочий день две тысячи четыреста. Пустяки получаются, чуть больше четырех дней.
– Я не понял, – сказал Юрий, не понимая.
– Чего тут понимать? Сделаешь десять тысяч голубков, то есть самолетиков, получишь десять тысяч долларов. По доллару за штуку, плохо ли? Я бы сам согласился.
– Ты это серьезно?
Крахоборов встал перед Юрием, мгновенно изменившийся – строгий, суровый, с прямым взглядом.
Юрий смутился.
– Когда я буду шутить, я предупрежу тебя особо. Понял? Я спрашиваю, ты понял?
– Понял, – сказал Юрий, пребывая в полном и совершенном недоумении.
Крахоборов не шутил. Утром следующего дня он привез двадцать пачек серой канцелярской бумаги по пятьсот листов.
– Действуй!
Юрий начал действовать и вошел в азарт.
Ему хотелось уложиться в четыре дня, поэтому он просиживал за работой не по восемь, а по десять и более часов; больше не мог, затекала спина, руки переставали слушаться, пальцы сводило судорогой.
Бумажные самолетики грудились все выше и выше, заполонили всю комнату, Юрий сгребал их к углам, они высились уже до потолка.
И к вечеру четвертого дня он закончил.
Со стоном поднялся, разогнул спину, побрел сквозь бумажные холмы в ванную, долго лежал в горячей воде, отдыхая, отмякая.
Крахоборов на эти дни уехал в другой город по делам.
– Полный результат всегда приятней видеть, чем все этапы, – сказал он перед отъездом.
Он появился.
Веселый, даже восторженный. Увидел содеянное, поцеловал Юрия, кричал о величии человеческого духа, кричал о празднике труда и достижения цели, потом выбежал на балкон с самолетиками, стал запускать их сперва по одному, а потом охапками. Покрикивал на Юрия: скорей, скорей! – тот подносил новые груды, а он брал их и швырял с балкона; день был ветреный, самолетики разносило, кружило, словно крупный небывалый снег сыпался на землю. Крахоборов не успокоился, пока не запустил последнего голубя.
– Какая красота, – говорил он. – Какая красота!
Конечно, лица, отвечающие за благоустройство двора, да и просто жильцы дома с этим не были согласны. Скоро в дверь позвонили, Крахоборов пошел разбираться и довольно скоро разобрался и все уладил: через несколько минут можно было видеть, как множество пенсионеров и детей ходят по окрестностям, собирая голубей и относя их в мусорные баки.
– А теперь приготовься, – сказал Крахоборов, усадив перед собой Юрия и сев сам. – Приготовься и мужайся. Ты, надеюсь, еще не пообещал завтра же принести деньги – кому ты их обещал?
– Нет, – сказал Юрий. Он, действительно, собирался было позвонить Ирине и порадовать ее, но решил все-таки сначала получить деньги в руки. Мало ли что.
– Это дальновидно, – одобрил Крахоборов. – Денег я тебе не дам.
– То есть как? Ты же обещал!
– Я тебя обманул. Такова жизнь. Брат обманывает брата.
– Погоди...
– Это ты погоди. Я наблюдаю за тобой – и что я вижу? Я создал тебе условия для возрождения, для новой жизни. Но ты возрождаться не собираешься, новой жизнью жить не хочешь. Ты вообще не хочешь жить! Ты, как и раньше, нищенствуешь. Нищенствуешь духом! Я поясню. Жизнь широка и многогранна. Ее прелесть не в одних лишь удовольствиях, не в одних лишь победах, брат мой. Бывает: годами идешь к цели, и вот уже чуть-чуть осталось, совсем немного – и тут тебе ставят подножку, предают, обманывают. Слабый впадает в отчаяние, сильный начинает все сначала. Но вопрос, начать с проклятьями – или с благодарностью за испытания? Я начинаю с благодарностью, брат мой, уверяю тебя, я чуть ли не спасибо говорю обидчикам, я благодарю бога, что он послал мне это испытание, потому что чем труднее путь, тем интересней жизнь, понимаешь меня? Благословите врагов ваших! – недаром сказано, ибо, во-первых, предательство и зло падет на того, кто совершает предательство и зло, а во-вторых, враги закаляют, воспитывают в тебе мужество, мудрость, осторожность. Ты хочешь научиться мужеству, мудрости и осторожности?
Юрий сидел обалдевший, смысл слов Крахоборова до него не доходил. В нем поднималось нечто неведомое доселе или крепко забытое, в нем поднимался гнев.
– Постой, – сказал он. – Значит, я эти самолетики... Десять тысяч... Значит, ты издевался надо мной? Зачем?
– Я над тобой не издевался. Но, согласись, это слишком мало, эта работа не стоит десяти тысяч долларов. Я проверял твою способность к труду вообще. Твою способность достигать цели.
– Понятно. Что еще делать? Но учти, если и после этого... Тогда – прощай. Навсегда. Ясно?
– Ясно, – откликнулся Крахоборов.
– И учти еще: убивать никого не буду. Ни за какие деньги.
Юрий не раз уже видел, как может меняться подвижное лицо Крахоборова, но то, что на этот раз произошло, его даже напугало. Рот Крахоборова перекосился и задергался, зрачки глаз превратились в точки, он схватил Юрия мускулистой рукой за грудь, за рубашку, приподнял, пододвинул к себе (Юрию показалось – поднес), заговорил, не разжимая зубов:
– С чего ты взял, сволочь, что я имею касательство к таким делам? Кто тебе, мокрица, позволил так
