– Согласились? Деньги-то, наверно, хорошие? – спросил Валько – не без вполне дружелюбного ехидства.
– Отказался. Деньги я в другом месте найду. Я им начал толковать о конфликте как законе драматургии, о том, что место искусства, даже если это сериал, там, где черт борется с Богом. Они сразу ко мне охладели. Один прямо спросил, очень раздраженно: извините, говорит, может, вы специалист по части литературы и кино, но что-то вы загибаете, какое, говорит, отношение имеют черт и Бог к железным дорогам?
– А вы считаете, что имеют?
– Самое прямое. Как и ко всему, что есть в жизни.
– И иконы? Там же нет никакой борьбы, там только Бог!
– Иконы – средство борьбы. Свет, подразумевающий, что есть тьма.
– Вот и изобразите свет! Я не сравниваю, – спохватился Валько, – свою работу с религией или чем-то еще в этом духе, я говорю про позитив! Я знаю много людей, преданных делу дошкольного воспитания – и не только дошкольного. Почему не изобразить их в художественной форме? Может, просто скучно?
– Не без этого, – признал я.
– То есть вам черт интересней?
– В определенном смысле. Но и Бог тоже. Если мы берем их борьбу, то сами мысленно должны быть и там, и там. Нет, где-то больше, конечно. Но все-таки – и там, и там.
– Вам не позавидуешь.
– Да пустяки. Дело привычки.
– Плохая привычка.
– А какие привычки хорошие?
– Теперь понимаю, зачем вы попросили меня вас подождать. Интересуетесь моей биографией? Книжку хотите с меня списать?
– Я с людей не списываю. Иногда использую некоторые факты.
– Ясно. Факты обо мне вам, конечно, известны?
– В общих чертах.
– Дневник мой – читали?
– Вы же сами его отдали. Кстати, там все правда?
– Почти.
– А что неправда?
– С Александрой все было сложнее, дольше.
– А сейчас где она, что с ней?
– Ничего особенного. Живет с каким-то мужчиной. Взяли ребенка на воспитание. То, что мы с ней хотели сделать.
– Вы об этом не писали.
– Мало ли о чем я не писал. Если бы писал абсолютно все, что думал и пережил, я бы не отдал дневник Саше. То есть его жене. Хотите, наверно, узнать, кто я теперь? И почему не боюсь показываться в телевизоре?
– Вообще-то любопытно.
– Я то же, что и было. Об этом знают, кому надо знать. Это никого не смущает. А книжки, вы правы, не получится. Я ведь в этом тоже, извините, разбираюсь. Если написать роман обо мне, то желательно, чтобы герой в финале рассердился на весь мир и начал мстить. Чтобы он стал маньяком, пристроился в детский сад и калечил детишек физически и духовно. Вроде того: у меня не было счастливого детства, пусть и у вас не будет. Ну, что-то в духе «Парфюмера» Зюскинда. Правда, не знаю, чем там кончилось. Бросил, не дочитал. Мне показалось, если говорить по-вашему, что черт там как раз победил Бога.
– Да нет, какой там черт. Бесенок, игрушки, несерьезно. Это такая детская литература для взрослых.
– Ну, вам виднее. В любом случае – для романа не гожусь. Жил человек, мучался, искал себя, искал, так сказать, варианты самоидентификации, а потом взял да и бросил искать. Открыл в себе то, что давно знал: человек хочет, чтобы его любили. А любить умеют только дети. Он пошел к детям. Понял, что там много надо отдать, чтобы получить. Ну – и отдает. И счастлив. Все. Не годится ведь для книги?
– Не годится.
– Еще бы. Я представляю, когда герой говорит кому-то: надо жить не для себя, а для людей. В современном романе – ужас какой-то! – воскликнул Валько с иронией – впрочем, не злой и не раздраженной. Пожалуй – с понимающей иронией.
– Да, банально. И даже невероятно. Так что не беспокойтесь, вашу историю описывать не буду, – солгал я. – Потому что – нет финала. В такой финал никто не поверит, даже если я предъявлю какие-нибудь документальные свидетельства.
– А вы что-нибудь напридумывайте, чтобы было похоже на правду.
– Очень хороший совет. Я бы сказал – профессиональный.
– Ну, я тоже ведь гуманитарий. Вы еще как-нибудь протащите вот эту вот мысль: человек ищет себя, но находит лишь тогда, когда находит кого-то еще. То есть не себя надо искать, а – людей. Мир вообще. Бога, если у кого получится. И остается от человека только то, что он сделал не для себя.
– Сложно протащить. Тоже мне – открытие.
– Для кого-то открытие. А вы не сами ее высказывайте, а заставьте сказать кого-нибудь из персонажей. Если с меня будете списывать, можно и с меня, я согласен.
– Да не списываю я.
– Ясно. То есть вообще не возьметесь за эту историю?
– Вряд ли. Или опишу, как вы зазвали меня в гости, исповедались в страшных грехах и еще более страшных замыслах – и убили.
– Смешно... Чай еще будете?
– Да, спасибо.
– Вообще-то я заметил: о несчастьях пишут больше, чем о чьем-то счастье.
– Давно известный факт.
– Не стоит и разговора?
– Увы.
– А вы верите, что я счастлив? Или думаете, что – изображаю?
– Почему, верю.
Я ушел от Валько в настроении смутном, в ощущении непроявленного, скрываемого от самого себя стыда, который у меня всегда возникает, когда встречаю людей, которые лучше, чем я, – при понимании того, что я таким не только не стану, но, если честно, и не хочу стать.
Это настроение томило меня несколько дней.
А потом прошло.
Красиво, правда? И похоже на правду, что необходимо для псевдобиографического повествования, и найден наилучший из способов протащить, как выразился Валько в придуманном мной диалоге, какую-либо идею – демонстративно лобовой. Ибо чья-то биография, когда становится романом, обязана иметь какой-то смысл, иначе зачем городить огород? Вот я и нашел его: ищите, дескать, себя не в себе, а в других.
Но мне эта замечательная красота разонравилась сразу же по создании оной.
И я опять отложил рассказ о Валько до тех пор, пока не придумается какой-либо другой финал – не такой псевдо и не такой лобовой.
Но слова-то были уже написаны, то есть уже что-то было ими запрограммировано в этом мире. Я с этим уже не раз встречался, в том числе на примерах собственных текстов и собственной жизни: написав повесть, в финале которой герой попадает под машину, сам попал незамедлительно под колеса, хорошо хоть, в отличие от героя, не до смерти, но зато так повредил руку, что не смог больше играть на гитаре, а это уже пророчество другой повести – «Гибель гитариста». За несколько лет до переезда в Москву упомянул в рассказе «Братья» улицу Ивановскую, единственную из всех московских улиц (название понравилось) – и вот живу на ней. Ну, и множество других мелких и крупных совпадений по принципу: сначала написано – потом случилось. И неприятных, и приятных, как, например, получилось с пророчеством, оказавшимся заложенным в роман «День денег». Там у меня герои находят три тысячи триста долларов и сколько-то
