рублей – тридцать три, кажется, тысячи, в чем сразу же усматривались намеки на евангельские дела, на иудину сумму. На самом деле сумма была взята из жизни, родилась из простейшего житейского обстоятельства: я оказался в ту пору должен именно три тысячи с чем-то долларов, деньги по тому времени для меня огромные. И вот роман был написан, вот его опубликовали в «Новом мире» – и буквально через неделю я получаю деньги из Германии за поставленную там пьесу (или за книгу, не помню). Хотите верьте, хотите нет: именно три тысячи с чем-то, хватило отдать долг и даже отметить это событие. (Попутный вывод: хочешь, чтобы в твоей жизни было много хорошего – пиши об этом. Но как-то не очень получается...)
Так вот. Придуманный мной финал воплотился в жизнь: я все-таки встретил Валько. Не на телевидении, но тоже в публичном месте: в театре-студии уже упоминавшегося в этой повести О.П.Табакова. Там мои земляки периодически устраивают встречи, организует которые директор саратовского дома-музея художника П.В.Кузнецова Игорь Сорокин. Зовут самого Олега Павловича, зовут известных уроженцев Саратова и тех, кто с ним чем-то связан: Олега Янковского, Александра Михайлова, Бари Алибасова... Певицу Валерию, которая родом из города Аткарска Саратовской области, насколько мне известно, тоже звали, но не нашла времени. Устраивают выставки, перформансы, показы мод, чтение стихов и т. п. Задушевно, мило, приятно: особенно видеть знакомые лица.
И вот этой осенью я увидел там Валько. Он бродил по залу, осматривал картины, держа в руках стакан с апельсиновым соком. Если бы я не думал о нем, не узнал бы. Не то чтобы разительно изменился, но все, что делает человека единственным и похожим только на самого себя, в нем как-то стерлось и стушевалось. Его словесный портрет невозможно было бы составить. «Ну... губы такие... обычные... Глаза... средние такие... вроде бы карие... но, может, и серые... Подбородок не заостренный, не круглый, не тяжелый, а... ну, нормальный подбородок».
Я решил не подходить к нему при всех, выследить – тем более что он сам явно не собирался ни с кем общаться, ни с кем не заговаривал, будто пришел лишь для того, чтобы посмотреть картины, хотя, похоже, и они не особенно его интересовали: как только в его стакане кончился сок, он отошел, поставил стакан на стол и начал пробираться к выходу с видом исполненного долга. Хотя нет, и этого выражения на его лице не было, скорее – вид случайного человека, который, пережидая дождь, открыл первую попавшуюся дверь первого попавшегося магазина, побродил, поглазел, дождь кончился – он вышел.
Я догнал его на улице.
– Валентин?
Он обернулся.
– Да. Вы меня знаете?
– Нет. То есть знаю...
– Ясно. Слышали что-то?
– Да. От Сотина, в частности.
– Жаль, хороший был парень.
– Да.
– А вас я видел, вы недавно по телевизору выступали.
– Было дело.
– До свидания, мне – на метро.
– Я тоже на метро.
.............................................................................................
– Осень какая в этом году.
(Это он сказал.)
– Да, мягкая. В народе говорили: сиротская.
– Сиротская? Неприятно звучит. Хотя понятно почему.
– А вы, значит, тоже в Москве застряли?
– Почему застрял. Живу.
– Интересная работа?
– Ничего особенного. Служу в одной фирме. На житье хватает, а больше мне не нужно.
– Может, зайдем куда-нибудь, выпьем кофе?
– В центре все дорого. И не лучшего качества.
– Тогда, может, ко мне?
Он посмотрел на меня проницательно и сказал с твердой деликатностью человека, умеющего защищать свое одиночество:
– Вряд ли это нужно. Я не настроен кому-то о себе рассказывать. Вы, я чувствую, и так все знаете. Интересуетесь аномальными субъектами? Разочарую: я не аномальный субъект.
– Обижаете. Мне случалось общаться с людьми без цели вытащить из них какую-то информацию.
– Да? Поверю на слово. Но тогда лучше ко мне, это по прямой до Ясенева. Если у вас есть время.
Времени у меня не было, но я согласился.
Мы долго, невыносимо долго ехали в неловком молчании – впрочем, в грохоте метро не очень поговоришь. Потом шли к дому Валько, тоже фактически молча, если не считать нескольких его реплик о том, что район ему сначала не нравился, а потом ничего, обжился, стал – дом родной.
Квартира была однокомнатная, обставленная дешевой мебелью, купленной в ближайшем магазине, какие-то обои на стенах, какие-то шторы на окнах – лишь бы были; так обычно обставляют, дешево и сердито, съемные квартиры, сам жил в такой и помню, насколько всякий раз, как войдешь, грустно поражал вид чуждости вещей, и даже собственная куртка, висевшая на допотопной деревянной вешалке, казалась неприкаянной – словно в гостиничном номере.
Валько сварил мне кофе, а сам пил чай – зеленый.
Говорили о какой-то ерунде. Кажется, о том же чае – что зеленый полезен, но не всякий, даже если покупать в специальном чайном магазине, очень много контрафактной продукции, а проверить невозможно...
Но все-таки я начинал догадываться о том, как и чем живет Валько, – по книгам на трех полках, подбор случайный и ленивый, больше всего зачитан желтый трехтомник О.Генри, по видеокассетам и дискам в застекленной тумбочке под телевизором (экран – в пыли) – три-четыре фильма Феллини, несколько советских комедий, несколько американских боевиков, по дискам музыкальным: Шарль Азнавур, «Битлз», Митяев... причем на верхнем диске в этой стопке тоже была давнишняя пыль, да и все прочие вещи казались вышедшими на пенсию, доживающими свой век.
Я понял, что произошло с Валько: ничего не произошло. Он просто живет – нормальной жизнью нормального человека. Один – ну и что? Ему, похоже, хорошо одному – судя по тому, что моим гостеванием уже тяготится, хотя не прошло и получаса. Я попытался что-то такое рассказать из моей жизни, Валько слушал вежливо и равнодушно.
Чтобы хоть как-то его расшевелить, я спросил, нарушая свое обещание не интересоваться его прошлым:
– А все-таки, извините, не могу не удержаться, Александра – что с ней?
Валько помолчал, усмехнулся и ответил:
– На Большой Дмитровке, ближе к Театральной площади, есть неплохой магазин. Рекомендую. И чай, и кофе – очень ничего себе. Правда, и цены.
Еще помолчал и добавил:
– И не думайте, что мне почему-то больно или неприятно про это вспоминать. Просто – не хочу. Единственное, что могу сказать, это вам будет интересно, как человеку пишущему: мы живем в паскудное время.
– А советское время было хорошим? – попытался я зацепиться.
– Еще паскуднее. По крайней мере, некоторые так считают.
Я насторожился:
– Некоторые? Не вы?
– А что я? Собственное мнение меня тоже не интересует.
– О как! Растворились вы, что ли? Говорите так, будто живете отдельно от себя.
– В определенном смысле. Но без всякого раздвоения, не надо литературщины.
