Из всех удивительных вещей, которые мне пришлось увидеть в жизни, то, что происходило сейчас, оставило во мне самое незабываемое впечатление.
Эдисон опустился на диван, схватился руками за виски и на моих глазах стал превращаться в глубокого старика. Не веря себе, я видел, как у него быстро стали расти, седеть и выпадать волосы. Лицо увядало и морщилось, как печеный картофель.
Вдруг остатки сил взыграли в нем, и этот жалкий старик весь затрясся, вскочил со сжатыми кулаками, посмотрел на меня с ненавистью, плюнул и выплюнул все зубы, которые со стуком посыпались по полу.
Это был последний всплеск жизни.
Он посмотрел на рассыпанные зубы, посмотрел на меня, но уже без ненависти, а в кротком смирении.
– Эх, ты! – сказал он и улыбнулся проваленным ртом. – Их штербе,[21] – добавил он тихо. Лег на диван, свернулся комочком и умер.
Конечно, мне его стало немного жаль. Все-таки мы встречались в прошлой жизни и даже пили когда-то вместе. Но я знал, что этот эликсир, эту дрянь я должен был уничтожить, и ее создателя тоже. Если люди не равны в жизни, они должны быть равны хотя бы в смерти. Но мне некогда было ни философствовать, ни предаваться печали, потому что уже и в подземном городе слышалась стрельба.
Я схватил какую-то стоявшую в углу железяку и сначала трахнул по колбе, в которой бурлила жизнь, а потом по колбе, в которой тихо булькала смерть. Брызнуло по полу стекло, пролилась жидкость, и на полу образовались две лужи. Они растекались и стремились слиться в одну. Обе лужи были прозрачны. Они ничем друг от друга не отличались. Но в одной была жизнь, а в другой смерть. За миг до того, как они сомкнулись, я понял, что сейчас произойдет что-то ужасное, и отскочил к дверям. Лужи, соединившись, образовали горючую смесь, она немедленно вспыхнула и дала столб нестерпимо белого пламени, которое ударило в потолок и прожгло его, как бумажный лист.
Внутри пламени возникло что-то вроде цепной реакции. Столб превратился в вихрь, который, передвигаясь по комнате, немедленно сжигал все, что захватывал. Я увидел, как встает дыбом обугливающийся паркет, вспыхнул край письменного стола, занялись занавески и стали плавиться стекла. С опаленными ресницами и бровями я выскочил из комнаты.
Подземная улица была охвачена паникой. По ней бежали люди с оружием и без. На огромной скорости пронесся тяжелый бронетранспортер, неизвестно куда стреляя из пулеметов. Транспортер, на котором приехал я, стоял по-прежнему у тротуара, мирно попыхивая клубами пара. Я вскочил в кабину и приказным тоном крикнул полковнику:
– Поехали!
Он не отвечал. Я посмотрел на него и только сейчас заметил струйку крови, стекавшую с его виска.
С большим трудом я оторвал его от руля, вытолкнул из кабины. Затем, разобравшись кое-как с педалями и рычагами, я развернул машину и направил ее в сторону выезда из подземелья.
Часть седьмая
Второе пришествие
Огромная, в несколько десятков тысяч человек, толпа народу волновалась у Триумфальной арки, и я, стоя в самой гуще, волновался вместе со всеми. Со всех прилегающих домов люди срывали портреты Гениалиссимуса и полотнища с его изречениями. Портреты и полотнища летели, кувыркаясь, в толпу и тут же раздирались ею в клочья. Недалеко от меня группа молодежи, взявшись за руки, приплясывала вокруг пылающего чучела Гениалиссимуса, которое было слеплено, конечно, из вторпродукта. Чучело дымило, плавилось и плакало вторичными слезами.
– Как живой корчится! – сказал кто-то радостно.
Я оглянулся и увидел рядом с собой Дзержина Гавриловича в длинных штанах и нижней рубахе с крестом, как бы случайно вылезшим из-под нее.
– Вот видишь, – сказал он мне, обводя руками толпу, – это все симиты.
Я стоял потрясенный. Я думал: откуда же их взялось столько, этих симитов, и как всем им удавалось до сих пор скрываться? Откровенно говоря, я их немного побаивался, но надеялся, что они меня все же не тронут, поскольку я для них вроде как посторонний.
Но за Дзержина Гавриловича мне было немного боязно. Хотя я и знал, что он тоже симит, но те, кто не знали, могли признать в нем бывшего генерала БЕЗО. А мне было известно из истории, что в периоды народных волнений работники безопасности попадают порой даже в очень щекотливое положение. Но Дзержин Гаврилович, кажется, не выказывал никаких признаков беспокойства.
– Едут! Едут! – вдруг закричала рядом со мной тетка, в которой я без труда узнал ту самую скандалистку, благодаря которой я когда-то попал во внубез. Теперь она была в форме, но без знаков различия, а на груди у нее висел крест, вырезанный, по-видимому, из картона.
– Едут! Едут! – закричали другие.
В толпе произошло большое волнение, все кинулись на середину дороги. В общем гуле ликования стоны и вопли раздавленных были почти не слышны и не нарушали настроения общей приподнятости. Все смотрели в сторону Минского шоссе (у меня язык не поворачивается называть эту дорогу иначе), где, вероятно, что-то происходило, но что именно, я видеть никак не мог, потому что передо мной стоял высокий и широкоплечий работяга в промасленном комбинезоне.
– Кузя, ты? – толкнул я его в спину.
– Здорово, отец! – узнал он меня и широко улыбнулся. – Вишь, какие дела-то. Вчерась был коммунизм, а сегодня уже невесть чего. – И от избытка чувств он добавил тираду, которую я не решаюсь воспроизвести.
Тем временем толпа густела. На меня напирали и слева, и справа, и сзади. Вдруг рядом со мной появился некто в рваной майке и тоже с пластмассовым крестом на груди.
– Коммуний Иванович! – удивился я. – Вы ли это?
