теперь не буду тем более.
Все три женщины переглянулись.
– Дзержин Гаврилович, – сказала сердито старшая, – что это вы к нам такого зеленого комсора приводите? Почему вы его предварительно не обработали? Вы уж сначала поговорите с ним, а потом, когда уговорите, тогда мы его послушаем снова.
Я видел, что Дзержин смущен. Когда мы опять оказались в зале, он схватил меня за руку и поволок куда-то в угол.
– Вы с ума сошли, дорогуша! – зашептал он, боязливо оглядываясь. – Что же это вы такое со мной делаете? Разве можно такие слова говорить?
– А что я такого сказал? – спросил я.
– Неужели вы даже не понимаете, что сказали? Вы демонстративно отказались сотрудничать с органами и даже произнесли какое-то слово «стукач». Я даже не знаю, где вы его слышали. Это устарелое, это гадкое слово. У нас здесь, конечно, полная свобода в пределах разумных потребностей, но за такие слова не только в кольцах враждебности, а и у нас наказывают. Так что давайте вернемся туда, но без фокусов.
– Нет, – сказал я твердо. – Нравится вам или не нравится, но я прибыл сюда вовсе не для того, чтобы на кого-то стучать.
– О Гена! – пробормотал он. – Глубоко же в вас сидят социалистические предрассудки. Неужели трудно повторить какие-то слова! Это же не больше чем ритуал. Поклянетесь, что будете доносить, а сами не будете. Или будете писать ложные доносы и сдавать лично мне. А я их куда-нибудь под сукно.
– Ну знаете! – возмутился я. – За кого же вы меня принимаете? Если у вас такой коммунизм, что без доносов никак нельзя, то я вообще в вашей Московской репе не желаю оставаться ни одного лишнего часа. Я немедленно возвращаюсь к себе в Штокдорф.
– Ну и езжайте, – сказал он, вдруг рассердившись. – Сейчас я прикажу вернуть вам ваши вещи, и можете возвращаться. Если вам неинтересно посмотреть, как мы живем… А собственно говоря, вам это и не нужно. Вы привыкли свои романы из головы выдумывать, вот и про нас можете насочинять разных нелепиц и небылиц. Что ж, нас этим не удивишь. Про нас много всякой клеветы наворочено. На одну больше, на одну меньше…
Он отвернулся к окну с видом обиженным и огорченным. Мне тоже было неприятно. Не люблю зазря обижать людей. А кроме того, я подумал, ну что ж, действительно, тащился я сюда, рискуя, можно сказать, своей жизнью, и у самого порога повернуть обратно, даже не заглянув, что за ним?
– Ну ладно, – сказал я. – Черт с вами. Я вам уступаю. Но это в последний раз.
– Ну и молодец! – Сиромахин даже подпрыгнул от радости. – Я знал, что вы человек мудрый и поступите правильно. А что касается этих самых доносов, то я вам скажу по секрету: их писать не на чем. У нас в Москорепе с бумагой… – он провел ребром ладони по горлу, – полный зарез.
Часть третья
Наслаждение жизнью
– Здорово вы меня все-таки вчера разыграли, – сказал я, поглядывая на Смерчева снизу и сбоку. – Я думал, у вас и правда коммунизм такой, какой я видел вчера, а он совсем не такой.
– Ну да, мы же знали, что вы юморист. Мы хотели вам показать, что и мы не без юмора.
Мы шли со Смерчевым вдоль широкой пальмовой аллеи. На этот раз он был не в форме, а в легком светлом костюме и в таких же светлых сандалиях. Солнце стояло в самом зените и светило ярко, но не слепило, грело, но не пекло. На ветвях пальм сидели какие-то невиданной красоты птицы и пели поистине райскими голосами.
Мы, собственно говоря, даже не шли, а летели, лишь время от времени отталкиваясь от земли. Во всем теле я чувствовал необыкновенную легкость, о чем и сказал Смерчеву.
– А вы не догадываетесь, почему? – спросил, улыбаясь, Смерчев.
– Почему? – спросил я.
– Наши ученые изобрели устройство, сильно ослабляющее уровень земного тяготения.
– Неужели они даже до такого додумались? – спросил я. – А для чего же они это сделали?
– Просто так, – сказал Смерчев. – Чтобы людям было приятно жить.
Мы летели вдоль светлых высоких зданий. Они напоминали мне некоторые небоскребы Нью-Йорка, но были гораздо светлее и как бы воздушнее. Все они были соединены между собою прозрачными галереями, в которых тоже росли пальмы и глицинии.
Всюду слышался смех детей и влюбленных.
Навстречу нам так же легко, как мы, летели молодые и румяные парни и девушки с одухотворенными лицами.
Девушки все до одной были в коротких теннисных юбочках, с загорелыми и стройными ногами. Они все ели мороженое-пломбир и бросали на меня влюбленные взгляды, все желали меня, и я желал тоже поговорить с ними о чем-то возвышенном.
Люди вертелись на установленных вдоль аллеи каруселях, качались на качелях и летали по воздуху на каких-то оранжевых лодках.
В небе парил длинный голубой транспарант, на котором было написано:
Мы шли уже несколько часов, а солнце по-прежнему стояло в зените, не сдвигалось, не слепило и не пекло.
Я спросил Смерчева, что это значит, и он посмотрел на меня с добрейшей улыбкой.
