зажигала огня, а Егор, чем темнее, тем более волновался, от обсерватории перешел к теме поисков внеземных цивилизаций, но вдруг запнулся, встал, обогнул стол и спросил жарким шепотом:
– Знаешь что?
– Что? – спросила я нарочито бесцветным тоном.
– А вот что! – сказал он и, схвативши меня как зверь, поволок к кровати, разрывая на мне одежду, которой, правду сказать, было немного.
Кое-как отразив нападение, я затолкала его в конец кровати, а сама уползла в другой.
В темноте я слышала, как он сопит смущенно, сердито и разочарованно.
Дав ему отдышаться, я спросила, в какой деревне его обучали столь изысканным манерам, и услышала любопытную теорию, что женщины, будучи существами от природы неискренними, никогда просто не отдаются, а всегда делают вид, что уступают насилию. Он меня этим высказыванием порядочно насмешил, я сказала, что не знаю, как насчет его односельчанок, а женщины моего круга, если отдаются, то добровольно – по любви или влечению, и трусы рвать незачем, тем более – трусы заграничные, купленные у спекулянтки и за немалые деньги. Затем я велела ему закрыть дверь на ключ и раздеться, потому что ненавижу мужиков, которые норовят справить свое дело, лишь приспустив штаны, а то и вовсе через ширинку.
Во дворе доминошники включили свет, он проникал и в комнату, я, сама уже раздевшись, следила за Егором, как он в панике рвал заевшую «молнию», торопился, обуреваемый нетерпением, ужасом перед предстоящим и неверием, что оно возможно.
Я догадывалась, что он не очень опытен, но все же не думала, что он не знал этого никогда, и испугалась, уж не пошлый ли извращенец, когда он, оседлав меня, с тупым упорством пытался проткнуть мне живот чуть ниже пупка. Недоумевая, я напряглась, но тут же все поняла, и его страсть немедленно передалась и мне. Это наступило мгновенно, и я тут же потеряла рассудок. Я стала торопливо ему помогать, и в это время из него брызнуло, как из брандспойта…
Хотите верьте, хотите нет, но я не люблю порнографии, детального описания половых актов, органов и занимаемых положений. И если описываю этот случай, то только потому, что он кажется мне незаурядным. Во всяком случае, в моей скромной практике ничего подобного ни до, ни после не встречалось.
…Когда это случилось, мне показалось, что меня ошпарили кипятком. Или дали очередь из пулемета. Тугая пульсирующая струя прострочила мне весь живот, заляпала грудь и достала до подбородка. Источник извержения бился в моих руках, как рыба. Я инстинктивно отвела его в сторону, и струя ударила в стену, обдавая меня рикошетом. И даже когда я наконец справилась с положением, источник этого фонтана, этого гейзера, все еще трепетал, пульсировал, содрогался, извергая накопленное за всю жизнь и дырявя меня насквозь. В этот момент я завыла волчицей, оплела его руками и ногами, желая втянуть его всего в себя, внутрь, и лопнула и низверглась куда-то в бездну.
Он поник на мне и затих, я – тоже, и мне показалось, что я умерла.
Я очнулась оттого, что он целовал мои глаза и бормотал какие-то невнятные извинения за то, что «так получилось».
– Как так? – спросила я.
– Ну так, – сказал он.
Я стала допытываться и потратила много усилий, прежде чем осознала: он не понял, что кончил, и думал, что обмочился.
Я не стала над ним смеяться и спросила, неужели у него за его двадцать восемь лет не было ни одной женщины.
– Я слишком много учился, – сказал он смущенно.
– Но тебе же хотелось.
– Хотелось, но я думал, что это стыдно, и скрывал.
– Хорошо, – сказала я, – но обычно мальчики, которые стесняются, умеют помогать себе сами.
Оказалось, он не знал и этого, и единственный знакомый ему вид половой жизни был – ночные поллюции, но «это совсем другое».
Ни на второй, ни на третий, ни на четвертый день никто нас не видел на пляже. Мы не покидали нашей квартиры, и он не слезал с меня, потеряв всякий стыд сразу, как будто сбросил его вместе с одеждой. Мы слипались днем и ночью, на кровати, на полу, на подоконнике, под столом, во всех возможных позициях, ничего не ели, но пили много воды. У меня уже все болело, я изнемогала, я бегала от него, прикрываясь руками, он ловил меня, загнав куда-нибудь в угол, валил, разводил в стороны руки и вламывался, как бандит.
У меня бурлило в животе, мой несчастный орган пылал, как вулкан, и выворачивался наизнанку, извергая из себя пену, клокоча, хлюпая, производя другие ужасно неприличные звуки.
Стояла неимоверная жара, комната к вечеру накалялась, мы плавали в поту и во всем, что из нас изливалось, простыня была в безобразных разводах, которые, подсыхая, громко хрустели.
Иногда, совсем обезумев, я кричала ему: «Негодяй! Дай мне хотя бы пописать!» – и убегала в наш совмещенный санузел. Он настигал меня там и поторапливал, нетерпеливо тычась во все, что ему представлялось для этого подходящим (а подходящим ему казалось для этого все).
Безумие это продолжалось недели полторы, и за это время он ни разу не вспомнил ни про квазары, ни про пульсары. Как-то утром он, совершенно изможденный, спал, а я пошла в ванную и, глянув в зеркало, ахнула.
Боже! Худая, облезлая, губы опухли, сиськи висят, живот впал, волосы на лобке всклокочены, но самое ужасное, на моих ногах, до того стройных и лишь слегка покрытых золотистым пушком, появились черные волосы, и два отвратительных закрученных волоска я нашла и с ненавистью выдрала между грудями.
Вернувшись в комнату, я надела сарафан – висит, как на вешалке. Еще раз глянула на ноги – ужас.
Он открыл глаза и смотрел на меня, не узнавая, – забыл, должно быть, как я выгляжу одетая.
