желтоватом бланке. – Что делал ваш дед?
– Примерно в десять вечера, – ответил Костя. – Дед…
– Ну, ну, отвечайте.
– Дед был пьяный. Он на кухне пил водку. Мы минут пять поговорили и пошли спать.
– Дед никуда не выходил?
– Нет, не выходил.
Следователь махнул рукой, попросил Костю подписаться под протоколом и вышел. Когда машина выехала со двора, дед горестно кивнул.
– Вот так, внучек! Совсем уже одурели! В диверсанты меня записали!
Костя смотрел на него с вытаращенными глазами. Слова следователя муравьями копошились у него в голове. Дед – диверсант? Хладнокровный убийца? Да ведь не мог же он, в самом деле, вечером, выйдя во двор, не мотаться в туалете, а, накинув плащ-палатку, добраться до коттеджа Абу и располосовать его, как свинью! А потом вернуться домой, и лечь спать, как ни в чем не бывало.
– Дед! – но ведь и папа и мама мне всегда говорили, что ты – связист! Что разрабатывал секретные методы правительственной связи! Это – правда?
– Правда.
– А почему этот следователь сказал, что ты – диверсант?
– А! – Дед махнул рукой. – Ну, было дело, может, пару раз и сболтнул в деревне, что в разведку ходил. Знаешь как – для поднятия собственного престижа. И это мне сначала на руку играло. Уважительней относились. А тут на тебе: чуть в тюрьму не поволокли.
– Дед, а откуда у тебя этот кинжал? – Костя показал пальцем в сторону кухни, где маленьким памятником в столе торчал клинок.
– А… Да в училище я выиграл. Там нам за несколько дней одну штуку надо было сделать. Поспорил с капитаном, что схему соберу без чертежей. Важная схема была. Он ножик этот поставил, а я часы отцовские. Ну и все довольны остались, капитан майором стал, а я – старшим сержантом. Эх, давно было это…Теперь ножом этим немецким мясо режу.
– Дед, а кто же Абу то зарезал?
– Откуда я знаю? Свои, видно, были. Не забивай себе голову, внук. Одно неприятно, что бы не случилось, всегда мы страдаем, черные людишки.
Дед побрел к себе в комнату, а Костя, так ничего и не понимая, пошел к машине, где его ждали Леха и Влада.
Пенза. Полдень
Выстрелы прозвучали оглушительно, речной песок продрал ладони. Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла. Эти строки, написанные Севиным земляком – Лермонтовым, как колеса паровоза, ритмично крутились в голове беглеца под стук сердца и хрип дыхания. Он вылетел из воды на четвереньках, прорвался сквозь кусты и бросился бежать вдоль дороги, скрываясь за редкими тополями и разбрасывая во все стороны струи воды. Время пошло на секунды. Сева, миновав глубокий поворот, расслабленно встал у обочины и выкинул в сторону руку с оттопыренными пальцами. Машин было мало, но Фортуна сегодня не дремала: сразу же плавно притормозил старенький «Москвич». Сева плюхнулся на сиденье и промямлил:
– Отец, мне до Ахун
Водитель, седенький старичок, закивал, и толчками тронул свой экипаж вперед.
– Ты, отец, это… Прости только, я тебе салон, э-э-э, залью маленько. Видишь, мокрый я весь. Пацаны меня сейчас, козлы, в речку столкнули. Понимаешь, нет?
Старик кивнул.
– Такая короче, фигня. Пацаны мои, стояли на набережной, я Гошу толкнул Толстого, а эти два барана меня взяли, и пихнули со всей дури. Типа, говорят, не знали, что я в воду упаду. Вообще, блин, скажи, отец! Офигела молодежь!
Старик кивал, вцепившись в истертую баранку. Когда уже стал виден сине- зеленый океан сосен, Севино сердце сбавило обороты.
– Вон, братан, вторая пятиэтажка, ага. Которая к лесу поближе. Вот здесь тогда встань, ага.
Водитель притормозил и скрипучим голосом произнес:
– Горазд же ты брехать, парень. Что ж думаешь, если старый, значит – дурак?
Сева напрягся, внешне только больше размякнув:
– Э-э-э, не понял, братуха.
– Все ты понял. Что ж, думаешь, я выстрелы не слыхал, что ли? Лягавых на мосту не видел? А руки-то чем у тебя натерты, не кандалами? А?
Сева предпринял последнюю попытку:
– Какие лягавые, какой мост? Ты что, бредишь, что ли, отец?
– Не лепи горбатого. Видал я тебя, как ты в речку ласточкой сиганул.
Сева на несколько секунд растерялся. А потом улыбнулся.
– Твоя правда, отец. И денег у меня нет, тебе за провоз отдать, ты уж прости меня. Потом отдам, обещаю.
Старик довольно хмыкнул.
– То-то. За что ж страдал-то, родимый?
– За русских, отец. Цыган я порешил, что девочку изнасиловали. Слышал, может, про злодея – русского фашиста? Я это.
Старик молчал, отвернувшись в сторону.
– Отец? Чего молчишь-то? Прости уж, бежать мне надо. А деньги отдам. Потом, обещаю.
Старик обернулся, мутные глаза его были полны слез.
– Сынок, – прошептал он, – сынок, да я… – Он рванул из-под сиденья пакет, полный мятой мелочи и вывалил Севе на колени. – Бери, бери все, тебе сейчас нужнее. Бери, сынок и беги скорей, скоро волки нагрянут…Я ведь и Юлечку-то знал… И отца ее… Как тебе еще помочь, родной?
Сева аккуратно перевалил деньги обратно в истертый пакет.
– Спасибо, батя. Не надо. Скажи, как тебя найти, чтоб долг отдать? Или хоть так в гости загляну?
Старик махнул рукой.
– Беги, беги, родной.
Сева низко, как мог, поклонился и бросился в лес. Он сразу углубился в посадки, рванул по узким тропинкам, стараясь не терять силы. Все здесь было ему знакомо, здесь он бегал в юности на лыжах, сдавал эстафету в институте, собирал грибы, и ходил с друзьями в поход – праздновать многочисленные дни рождения. Бежать надо было еще долго. Уже подняли по тревоге курсантов школы милиции, уже прыгают в машины кинологи с собаками, уже перекрывают дороги. Будем надеяться, что до вертолетов дело не дойдет. Бежать надо было еще около трех часов.
После поворота на Заречный досчитать до шестой вышки ЛЭП и углубиться в лес. У двух сосен, растущих из одного корня, повернуть налево. Отсчитать около ста шагов. А дальше просто – дальше чуть заметные метки красной краской. Раз, два, три. Вот она, большая сосна, прямо у подножия стоит нетронутая пустая бутылка из-под пива. Считаем тридцать мелких шажков длиной в стопу.
