снова погрузился в мирный сон.
Джордано пробежал по молчаливым коридорам и постучался в келью библиотекаря. Чутко спавший монах мгновенно пробудился:
– Кто там?
– Это я, святой отец, Джордано!
– Входи, полуночник!
Захлебываясь словами, Бруно изложил свою идею дону Аннибале. Тот долго молчал: он впервые видел Джордано таким возбужденным и словоохотливым.
– Не знаю, что и сказать тебе, сын мой, – наконец заговорил старый монах. – Мои очки направляются на земные предметы, а твое воображение посягает на небо. Да, на недоступное, незыблемое небо!
– Незыблемое?! Святой отец, вспомните, мы с вами читали в астрономических книгах, что на небе иногда вспыхивали новые звезды. Значит, и там происходят перемены, как на нашей Земле. Но Вселенная так огромна, что люди с их кратким сроком жизни просто не успевают их замечать.
Старый монах задумался. Он не был упрям в своих суждениях и если чувствовал правоту противника в споре, то признавал ее.
– Может быть, ты и прав, мой мальчик, – сказал он, – хотя трудно привыкнуть к таким утверждениям. Так ты уверен, что люди когда-нибудь придумают «небесные очки» и увидят новые, доселе не доступные взору звезды?
– Я в этом твердо убежден, падре! – с восторгом воскликнул Джордано. – Ведь даже теперь люди с острым зрением видят гораздо больше звезд, чем близорукие. Я хорошо различаю Алькор, приютившийся у Мицара,[165] а Ревекка не могла его разглядеть…
Лампада тускло освещала скромную келью дона Аннибале. Старый монах сидел на постели, закутавшись в изношенное одеяло, и слушал пылкие речи Джордано. А тот смело критиковал Коперника.
– Святой отец, «небесных очков» еще нет, но мы заменим их «очками разума». И сквозь них я вижу тысячи и тысячи звезд, которые слишком далеки от нас, чтобы быть доступными глазу человека. И почему же наш великий учитель считал, что все они – и эти невидимые нам звезды, и ярчайшие Сириус, Вега, Капелла, – что все они одинаково удалены от Солнца, прикреплены к одной сфере и вращаются вокруг нашего светила, которое ничем не отличается от всех прочих звезд?!
Дон Аннибале улыбался, покачивая седой головой:
– Ну, сын мой, тебя недаром прозвали в монастыре диалектиком! С тобой трудно спорить, и я не нахожу аргументов опровергнуть тебя.
– Их нет, падре, их нет! Поверьте, все, что я говорю, продиктовано строгими законами логики. Коперник не дошел в своих рассуждениях до логического конца? Почему он приковал звезды к одной сфере и нарек их неподвижными, когда в солнечной системе все движется, когда каждая планета бежит по своему извечному пути!
Глаза Джордано горели вдохновением, голос его звучал так громко, что дон Аннибале приказал ему замолчать.
– Ты разбудишь весь монастырь, сын мой! Иди с богом, оставь старику его немногие часы сна. Хотя вряд ли мне удастся забыться: ведь ты принес в этот крошечный уголок земного мира просторы Вселенной!..
Глава тринадцатая
Новая потеря
20 июля 1572 года, в воскресенье, Джордано Бруно был возведен в сан священника и получил неограниченную власть над верующими.
За несколько минут Бруно вновь словно прошел все первые ступени церковной иерархии. Прежде всего мальчики-причетники надели на него подрясник послушника, и аббат, распоряжавшийся церемонией, провозгласил:
– Novitius es![166]
Поверх подрясника причетники накинули на посвящаемого монашеский скапулярий,[167] и послышался новый возглас:
– Ты – монах!
И еще облачение сверху:
– Ты – субдиакон!
Далее Бруно был облачен в одеяние диакона.
– Ты – диакон!
Джордано почувствовал, что ему трудно дышать под стиснувшей его грудой одежды. И все же причетники ухитрились натянуть на него парчовую ризу священника с прорезями вместо рукавов. И тогда началось главное – таинство рукоположения.
Бруно вывели на амвон, и епископ Неаполитанский, единственный в городе, кто имел право рукополагать в священники, возложил на голову Джордано руки. Были прочитаны соответствующие молитвы, пропеты песнопения, и Бруно стал священником. Даже тех мирян, которые втрое старше его, он отныне мог снисходительно называть «сын мой» или «дочь моя».
Новому священнику помазали пальцы «святым миром».[168] Помазание означало, что Джордано получил священнический сан навечно, до самой смерти, и если самовольно сбросит его, то будет отлучен от церкви, проклят, как оскорбитель Бога и его наместника на земле, святейшего отца папы.
В тот же день в другой церкви и при менее пышной обстановке Алессо Ронка был возведен в диаконы.
В сентябре из Франции долетела страшная весть. В Париже, в ночь на святого Варфоломея, 24 августа 1572 года, свершилось одно из самых грандиозных злодейств католической церкви. В глухую полночь толпы вооруженных католиков напали на мирно спавших гугенотов, дома которых накануне были отмечены особыми значками.
Началась неописуемая резня. Убивали безоружных мужчин, не щадили ни стариков, ни женщин, ни малых детей… Сам «христианнейший» король Карл IX Валуа с дворцового балкона расстреливал из мушкета полуодетых беглецов, радуясь удачному выстрелу.
В эту страшную ночь, вошедшую в историю под названием Варфоломеевской, в Париже и других городах погибло тридцать тысяч гугенотов.
И это изуверство, это чудовищное преступление было встречено безудержным ликованием католической церкви, как деяние, заслуживающее величайших похвал.
Римский папа Григорий XII совершил благодарственное моление в церкви Святого Людовика Французского. Во всех церквах Рима служились торжественные мессы. Вдохновительницу преступления Екатерину Медичи, мать французского короля, называли истинной дочерью церкви, библейской героиней. В память события была отлита специальная медаль…
В монастыре Сан-Доминико тоже должны были совершить благодарственную мессу, и Джордано Бруно как священник обязан был принять в ней участие. Он, Джордано, должен возносить Богу хвалу за убийство стариков и младенцев, матерей и невинных девушек!.. Вся кровь кипела в нем при этой мысли.
Но что делать? Бруно пошел к отцу Аннибале, открыл ему душу и просил помочь уклониться от участия в богослужении.
– Я понимаю тебя, сын мой, – сказал библиотекарь. – Христос учил: «Любите друг друга», а у нас эту заповедь забыли. Я стою на краю могилы и никого не осуждаю, но тебе помогу. Ведь недаром я в молодости изучал медицину у самого Фракасторо. – Дон Аннибале достал из своей аптечки пакетик с порошком. – Прими это на рассвете в день мессы. Оно тебя не убьет, но придется помучиться, – с улыбкой добавил монах.
Утром, в день праздника, у Джордано открылась неукротимая рвота, слабость приковала его к постели, и монастырский лекарь приказал больному трое суток лежать.
Семьдесят третий год принес Бруно большое горе: умер его дядя Джакомо Саволино. Неукротимый старик, не веривший в загробную жизнь и католические догматы, отказался исповедаться перед смертью, и церковники запретили хоронить его на христианском кладбище. Могилу ему выкопали у подножия Везувия рядом с могилой Ревекки. Васта сказала племяннику, что перед смертью Джакомо выразил желание покоиться рядом со своей любимицей. Это желание исполнилось.
