Еще издали Борисов заметил флаг-штурмана Шарапова. Он стоял на земле у хвоста самолета, срывал с себя лямки парашюта и капку, Мещерин сидел в пилотском кресле не шевелясь. Он увидел подбежавшего заместителя, с трудом ответил на его приветствие. Но позы не сменил.
Михаил обежал самолет. Покрышка правого колеса была иссечена осколками и висела на ободе рваными клочьями. На правом моторе воздушного винта не было, а от двухрядной звезды осталось всего несколько цилиндров. Остальные были снесены взрывом прямого попадания крупнокалиберного зенитного снаряда. Второе крыло и кабина пилота зияли дырами. Подбежавшие техники громко считали пробоины. Их было более полусотни. В руле поворота сквозила такая огромная дыра, что в нее свободно пролезла бы голова механика.
— Почти четыреста километров летели вот так! — показал на машину Шарапов. — Подбили нас за островом Рухну. Погибли, если бы не Константин Александрович… Вот летчик, скажу тебе, Михаил! — штурман закурил папиросу, несколько раз судорожно глотнул горький дым. — Со многими довелось мне летать. Добрым словом вспоминаю: прекрасные пилотяги! Но их с Мещериным не сравнить!..
Шарапов опять затянулся дымом и присел на парашют.
— Как же это? — Борисов не договорил; комок застрял в горле.
— Не только нас! Там троих срубили на глазах: нашего ведомого и двух из первой эскадрильи… Понимаешь, за Рухну мы обнаружили конвой. Богатый! Четыре транспорта и дюжина кораблей эскорта — в Ригу шли. Похоже, везли живую силу; солдат на палубах много да в воздухе над караваном висели три пары «фокке-вульфов». Мы сразу сообщили в штаб ВВС и стали ждать подмогу, как вдруг увидели, что с кормовых секторов на конвой в атаку вышли два наших торпедоносца. Два против двухсот зениток и шести истребителей! Мещерин, как увидел, крикнул: «Надо выручать!» И тоже бросился в атаку. Наш ведомый, естественно, вперед выйти не успел, потому весь огонь мы приняли на себя. Все бы ничего, да не повезло; мотор разворотило снарядом еще на подходе, наверное, с эсминца. Тут такое началось — не передать! Самолет трясет, как в лихорадке, бросает по сторонам и в довершение — грохот, будто кувалдой по листу железа! Даже мотор не слышно. Но Константин Александрович не отвернул. Вышел на боевой курс, сбросил торпеду — она оторвала нос у двухтрубного… Мы начали выходить из боя, а тут — «фоккеры»! Хорошо, Николаев подоспел, срубил одного и нас прикрыл. Но сам не уцелел. Погиб… Спрашиваешь, сколько потопили? Двух…
Подъехавший трактор заглушил голоса. Он зацепил израненную машину и потащил в сторону леса.
— Куда его? — спросил Михаил инженера, подразумевая самолет.
Завьялов удивленно посмотрел на него.
— На свалку. Такой не восстановишь, живого места нет. Конечно, мы снимем мотор, оружие, часть приборов, Пригодятся на запчасти. Но планер?.. Не знаю, что будем делать, машин остается все меньше, а для нашего полка война только началась.
Прилетели Богачев с Мифтахутдиновым. Потом Кролько. Их машины тоже имели серьезные повреждения. Они привезли плохую весть; не вернулся экипаж Зубенко.
Кролько рассказал, что видел, как при атаке конвоя торпедоносец ведущего был подбит, загорелся и упал в штормящее море примерно в километре от вражеских кораблей. Большего о судьбе экипажа выяснить не удалось. По всем данным, он погиб.
Весть о гибели Григория Алексеевича Зубенко, его штурмана Сергея Ивановича Гаранькова и воздушного стрелка-радиста Виктора Родаева еще одним тяжелым камнем легла на сердца летчиков.
Менее месяца здесь, на Балтике, воевали они, бывшие перегонщики, И вот из пяти осталось только три экипажа…
Григорий Зубенко был сыном краснолучского шахтера из Донбасса. Доброволец. Ворошиловградскую школу военных летчиков закончил еще до войны и с фашистами встретился на западной границе под Белостоком в первые минуты их вероломного нападения на Советский Союз. Бои в небе Белоруссии, Смоленска, Подмосковья, над просторами северных морей, длинные маршруты перегонки — все прошел этот молодой способный летчик, пока вражеская очередь не срубила его самолет в туманных далях Рижского залива.
Сергей Гараньков пришел в военно-морское авиационное училище имени С. А. Леваневского вместе с Борисовым и Рачковым весной 1941 года. Вместе учились, стали летчиками, вместе попали в перегоночный авиаполк и потом сюда. Гараньков стал летать с Зубенко уже здесь, на фронте. Летали хорошо, дружно, славно воевали; на боевом счету экипажа было записано два потопленных транспорта и поврежденный сторожевой корабль — для двух недель войны счет отличный!
Друзья любили Сергея. Высокий рост и добродушный характер молодого штурмана нередко служили объектами дружеских шуток и розыгрышей. Но Гараньков никогда не обижался, сам не меньше других любил шутить. Он относился к тем людям, одно присутствие которых вносило в коллектив веселую струю — Виктор Родаев всегда и везде был верен долгу и экипажу…
Во имя победы над врагом летчики-торпедоносцы не щадили себя, смело бросались в любой огонь, против любого количества врагов с одной целью! потопить врага, нанести ему ощутимый урон. И добивались этого. Но и их ряды уменьшались; за месяц боев из двадцати семи экипажей авиаполка одиннадцать навсегда исчезли в морской пучине… Вот они в столовой, их фотографии… Буквально вчера они радостно, шумно поздравляли друзей с победами, произносили в их честь торжественные речи, поднимали тосты, а партийная и комсомольская организации экстренно выпускали посвященные им плакаты-листовки с фотографиями, что теперь остались на стенах. Только вчера… Друзьям еще помнится цвет глаз и мимика, интонации голосов, привычки каждого, ощущается тепло рукопожатий. Но людей уже нет. И не будет никогда! Это страшно, с этим нельзя смириться, в это нельзя поверить. Как так? Сегодня утром рядом с тобой был жизнерадостный парень, полный сил и энергии, он, как все, шутил, смеялся, сердился, трудился, ел, пил — и вдруг не стало. Ни его самого, ни товарищей по экипажу. И от них ничего не осталось. Даже могил… Вот только эти фотографии да память в сердцах тех, кому они были дороги при жизни…
Александр Богачев поправил рассыпавшиеся белокурые волосы, смахнул с лица гримасу страдания и глухо сказал:
— Тяжело… Кто знает, кого завтра унесет косая? А ведь кого-то обязательно унесет. Мы же торпедоносцы.
— Не согласен! — стукнул кулаком по столу Борисов. Он исподлобья сердито взглянул на друга, и его карие глаза потемнели от гнева. — Не согласен! — повторил замкомэск. — Тут ты, Сашка, не туда загнул! Мы что, смертники? В Японии, знаю, есть камикадзе. Вот то действительно смертники, живые торпеды, платные самоубийцы. Они заранее продают себя, получают за свою проданную жизнь и потом идут на смерть. Пусть! Это их дело. Ну а мы? Вот — мой Иван Рачков, наш командир, флаг-штурман, Гусман Мифтахутдинов, ты, я — разве мы похожи на самоубийц? Продали себя, обречены, как камикадзе? Врешь, брат! Мы совсем из другого теста! И цель, жизнь у нас другая! Мы не нанимались служить богатым классам угнетателей, воюем не за их интересы, а являемся бойцами Рабоче-Крестьянского Красного Флота! Нашего родного советского флота! И служим сами себе! Вот мы кто! И долг наш, святая обязанность — дать свободу нашим людям, освободить их от фашистского рабства, уничтожить гитлеровцев под корень! Но погибать нам нельзя, Саша, слышишь? Погибать мы не имеем права. Родине нашей мы нужны живые! Как воздух нужны для ее жизни! Наши руки, наш ум, знания — все нужно ей и нам! Кто ж, если не мы, будет доводить дело отцов до конца?..
Красив был Михаил Борисов в эту минуту! Он стоял во весь рост и, сверкая темными глазами, бросал в повисшей тишине гневные слова не только Богачеву, сколько тем, кто явно или тайно думал, как он. В словах замкомэска звучало столько убежденности, любви к Родине, к каждому сидевшему за столом, столько ненависти к фашистам, что равнодушных не осталось. Душевный порыв Борисова заставил каждого по- новому взглянуть на себя, как бы со стороны. Взглянуть и переоценить свои думы, поступки, посмотреть вперед.
От переполнявших душу чувств Рачков тоже разрумянился. Он крутнул свой черный ус кверху, горячо поддержал командира:
— Верно! Миша! Правильно сказал! Хорошо сказал! Мы нужны Родине для ее будущего, для ее
