«Сухой орешник — нет лучше дров для костра», — замечтался продрогший Пестряков.
Пестряков приблизился к огню. Ведь сколько бы сидящие у костра ни вглядывались, они ничего не увидят вдали: темнота подступает к огню вплотную.
А если ракета? При ее опасном свете и костер этот станет желтой плошкой, все вокруг видно будет.
«Как бы мне при той ракете на размен не пойти…»
Э, да фашисты что-то там варят в котелке. И не термос ли это стоит, подсвеченный сзади костром? Кажись, термос. Но ведь его не добудешь. Если бы даже фашисты тот термос подарили — его не дотащишь. Лучше от греха подальше…
И согрелся уже, и наелся досыта! Осталось только вытереть губы и усы, которых не замочило…
Удаляясь от костра, Пестряков все время видел свою тень и, когда смотрел на нее, не чувствовал себя столь одиноким.
Но вот плохо, что опасаться следует и за себя, и за свою тень: ее ведь тоже могут заметить!
Тень ушла от Пестрякова через улицу и там маячила на стенах домов, на заборах.
Пестряков невесело усмехнулся: выходит, прятаться нужно за двоих, а воевать — в одиночку…
И никак не превозмочь слабости! Шинель стала тяжелой, как овчинный тулуп. А вдобавок ко всему Пестряков еще волок свою тень, такую большую тень!
Особая осторожность требуется, когда доходишь до конца квартала и нужно завернуть за угол или перейти улицу.
Пестряков прошел-прополз еще квартал. Темные, необитаемые дома, темные дворы, сараи, гаражи, конюшни.
Кое-где во дворах — темные печи; труба у таких печей подымается конусом. Немцы специально выкладывали эти печи, чтобы коптить в них окорока, колбасы, грудинку.
Может, какой-нибудь хозяин позабыл когда-то вынуть из своей печи окорок? Еще бы, забудет, держи рот шире!
Как же все-таки добыть пропитание? В темноте не разберешь, где вход, где выход, где кухня, а где лестница и погреб, где можно зажечь спичку, чтобы обшарить полки, шкафчики, а где это опасно.
Ведь и немецкие солдаты располагаются на постой не столько в домах, сколько в подвалах: там можно укрыться от русских снарядов.
Пестряков обыскал уже три кухни, кладовку, обыскал погреб, извел не меньше двух десятков спичек и — ничего съедобного.
В погребе его напугал громкий шорох; оказалось — крысы. Крысы были заняты тем же самым — искали, чем бы поживиться.
Он выбрался из погреба, подождал, пока загорится далекая ракета, высмотрел дорогу со двора, дождался темноты и направился в калитке.
Пестрякову предстояло пересечь улицу, свернуть направо, пойти вдоль забора.
И вот когда Пестряков уже достиг противоположного тротуара, он зацепился ногой за проволоку и растянулся во весь рост. А все из-за этой несчастной подметки! Надо было отрезать ее напрочь — и вся недолга…
Если бы проволока была порвана, она бы стлалась по земле или повисла над землей свободно, а эта туго натянута. Очевидно, где-то рядом накренился или обрушился столб, и притом в дальнюю от Пестрякова сторону.
Проволока зазвенела на разные голоса, был потревожен большой пучок. А тут еще о плиты тротуара загремел автомат.
Трезвон поднялся такой, что его, наверное, слышно было в центре города, на самой верхотуре, на ратуше. И как нарочно, в эту минуту в городке было тихо — ни выстрела.
— Хальт! — раздался из темноты окрик. Он прозвучал близко, метрах в тридцати, а может, в пятидесяти. Слух не позволял Пестрякову установить расстояние более точно.
Много раз Пестряков слышал этот лающий, подобный выстрелу окрик, но никогда еще он так больно не ударял в уши, никогда еще не предварял такую опасность.
Пестряков притаился.
Проволока неугомонно позванивала на разные голоса, как аккорд мощных струн.
— Хальт! — прозвучал повторный, требовательный окрик, подкрепленный длинной очередью из автомата.
Пули просвистели рядом.
Пестряков надеялся, что ему удастся отлежаться в темноте на плитах тротуара и немец, по-видимому, какой-то часовой, отдав дань бдительности, перестанет обращать внимание на шум.
Но проволока продолжала предательски позванивать.
Хорошо еще, что затухли пожары в городе и отдыхают ракетчики на переднем крае — совсем темно.
Пестряков услышал шаги — часовой приближался.
Четкая, железная неумолимость шагов.
Пестрякову казалось, что двойники этого часового шагают сейчас по всем мостовым города, что его шаги отдаются сейчас на всех улицах.
Часовой подходил все ближе.
Пестряков оглянулся — отползать или бежать?
Бежать опасно: можно вновь попасть в проволочные тенета.
Отползать поздно.
Ну а если перемахнуть через каменный забор?
«Эх, ушла ловкость! Годы мои уклонные… Такой забор уже не осилить!.. Вот гады, до чего высокие заборы выкладывают!»
Пестряков с ненавистью посмотрел на забор, верхняя кромка его виднелась смутно.
Часовой сделал еще несколько шагов. Счет пошел на мгновения.
Пестряков вскинул автомат — прогремело шесть выстрелов.
Стрелял наугад, по звуку шагов, и, по-видимому, промахнулся.
Тут же отпрянул на десяток шагов вправо, вдоль забора. Он обнаружил себя вспышками выстрелов. Быстрей сменить позицию!
Пестрякову важно сейчас выиграть время. Не попрется же часовой очертя голову вперед, после того как его приветствовали огнем!
Тут же прогремела вторая, еще более длинная очередь часового. Пули щелкали о забор в том месте, откуда только что стрелял Пестряков.
Очевидно, и часовой сменил позицию, потому что вторая короткая очередь Пестрякова снова прошла мимо цели.
«Однако сколько патронов я сейчас истратил — четыре или пять? Зря погорячился. С часовым, расточителем патронов, мне тягаться нельзя».
Сколько же патронов осталось — два или один? Очень трудно стрелять из автомата и все время считать остающиеся в диске патроны.
Насколько все проще при дневном свете! По стреляным гильзам, которые выбрасывает автомат, всегда можно подсчитать, сколько ты произвел выстрелов.
Пестряков пошарил рукой по плите тротуара, нащупал одну, две гильзы, а сколько их и где валяются еще — все равно не вызнать…
Он снова отбежал в сторону. Хоть бы какая-нибудь калитка, пролом, ворота, дверь, подворотня!
Но не было конца-краю высоченному забору.
Конечно, Тимошу такой забор не смутил бы, он лазит по-кошачьи.
Новая очередь, пущенная часовым, прошла над самой головой.
«Чуть-чуть меня пули не подстригли».
И он впервые за последние дни с пронзительным сожалением вспомнил о своей старой каске, которую выбросил за непригодностью тогда, возле танка.
В любую минуту могла загореться ракета, которая и осветила бы во всех подробностях и деталях
