– Здесь ты не шутишь, – заметил Аркадий.
– Да, не шучу, – Стас откинулся, выдохнув большой клуб дыма. Аркадий увидел, что его благодетель не намного толще жестяной печной трубы, какую выводят в окошко. – Во всяком случае, у меня целый день уходит на то, чтобы стричь новости, и кто знает, какие достойные внимания катаклизмы свершатся между этой минутой и выходом в эфир.
– Как по-твоему, Советский Союз – благодатная почва?
– Не мне судить. Я не сею, только собираю урожай, – Стас мгновение помолчал. – По правде говоря, я вполне могу поверить, что самый кровожадный, самый циничный советский следователь мог бы влюбиться в Ирину и ради нее поставить на карту семью, карьеру и даже пойти на убийство. Потом, как я слыхал, ты получил партийное взыскание, а в качестве наказания тебя послали на короткое время во Владивосток, где дали легкую работенку на рыбопромысловом флоте – перебирать бумажки в конторе. Затем вернули в Москву помогать самым реакционным силам душить предпринимателей. Я слышал, что ты практически не подчинялся прокуратуре, потому что у тебя были хорошие связи в партии. Когда же мы вчера познакомились в пивной, то, вопреки моим ожиданиям, я не нашел там упитанного аппаратчика, а заметил нечто другое, – он пододвинул стул вперед. – Дай-ка руку.
Аркадий протянул руку. Стас расправил его ладонь и поглядел на пересекавшие кисть шрамы.
– Это не от бумаги, – сказал он.
– Проволока на тралах: старые снасти, изношенные тросы.
– Если только Советский Союз не изменился больше, чем мне известно, то такую работу вряд ли можно считать наградой любимцу партии.
– Я уже давно не пользуюсь доверием партии.
Стас разглядывал шрамы, словно читая судьбу по линиям жизни. Аркадию вдруг пришло на ум, что этот малый выработал в себе обостренное чувство восприятия в те годы, когда недугом был прикован к постели.
– Ты приехал следить за Ириной? – спросил Стас.
– Мои дела в Мюнхене не имеют к ней никакого отношения.
– Не можешь ли сказать, что это за дела?
– Нет.
Зазвонил телефон. Хотя казалось, что из-за неумолкавшего звонка уже, что называется, пыль поднимается, Стас спокойно смотрел на аппарат. Затем он взглянул на часы.
– Это замдиректора. Людмила только что сообщила ему, что на станцию проник пользующийся дурной славой следователь из Москвы, – он испытующе поглядел на Аркадия. – Мне как раз подумалось, что ты хочешь есть.
Столовая была этажом ниже. Стас подвел Аркадия к столику, где официантка-немка в черном с белой отделкой платье, плотно облегающем бюст и расклешенному книзу, принимала у них заказ на шницель и пиво. Молодые румяные американцы вышли в сад. Посетители, оставшиеся в помещении, были в большинстве своем эмигранты возрастом постарше, в основном мужчины, предпочитающие сидеть в табачном дыму.
– Директор не станет искать тебя здесь? – спросил Аркадий.
– В нашей собственной столовой? Ни за что. Я обычно ем в «Китайской башне». Туда Людмила и побежит в первую очередь, – Стас закурил, кашлянул и, затянувшись, огляделся. – При виде того, что стало с советской империей, на меня находит тоска. Вон румыны за собственным столом, там чешский стол, вон там поляки, тут украинцы, – он кивнул в сторону среднеазиатов в рубашках с короткими рукавами: – А там турки. Они ненавидят русских. Дело в том, что теперь они открыто говорят об этом.
– Выходит дела пошли иначе?
– По трем причинам. Во-первых, начал разваливаться Советский Союз. Как только населяющие его народы стали брать друг друга за глотку, то же самое началось и здесь. Во-вторых, в столовой перестали подавать водку. Теперь можно заказывать только вино или пиво, а это – слабое горючее. В-третьих, вместо ЦРУ нами теперь управляет Конгресс.
– Выходит, вы больше не являетесь фасадом ЦРУ?
– Это были старые добрые времена. По крайней мере, ЦРУ знало свое дело.
Сначала принесли пиво. Аркадий пил благоговея, маленькими глотками: до того оно отличалось от кислого, мутного советского. Стас не то что пил – вливал его в себя.
Он поставил пустой бокал.
– Эх, жизнь эмигрантская! Только среди русских существуют четыре группы: в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и Мюнхене. В Лондоне и Париже больше интеллектуалов. В Нью-Йорке столько беженцев, что можно жизнь прожить, не говоря по-английски. Но мюнхенская группа поистине в плену у времени: именно здесь обитает большинство монархистов. Потом есть «третья волна».
– Что это такое?
Стас продолжал:
– «Третья волна» – это самая последняя волна беженцев. Старые эмигранты не желают иметь с ними ничего общего.
Аркадий догадался:
– Хочешь сказать, что «третья волна» – это евреи?
– Угадал.
– Прямо как дома.
