– От истины. А это еще что такое?
Справа от них вдруг неожиданно и громко затрещали кусты, и на дорогу, шатаясь, выбралось подобие человека в изодранной, свисающей живописными клочьями одежде. Лицо его было расцарапано и распухло от комариных укусов, левый глаз заплыл и не открывался, а ободранная рука крепко сжимала пустую армейскую флягу с отвинченным колпачком, болтавшимся на цепочке. Человек что-то нечленораздельно мычал, и друзья не сразу поняли, что он пытается петь. Почувствовав под ногами твердую ровную поверхность, он остановился и, сильно качаясь, обвел дорогу мутным взглядом зрячего глаза.
Глаз был нехороший, налитый кровью и совершенно пьяный. Увидев Иллариона, гуманоид сильно качнулся ему навстречу, едва не потеряв равновесие, и хрипло промычал, с трудом ворочая языком:
– М…мос…квич? Пр.., ривет, столица! Здорово мы их, а? Сл…лушшш.., а где все наши? Где все, а?
– Воробей, братуха! – с преувеличенной радостью воскликнул Илларион, обнимая его за плечи и аккуратно разворачивая лицом в сторону деревни. – В сельсовет иди, там собрание, все тебя дожидаются. Где, говорят. Воробей? Надо, говорят, ему премию выдать за геройство.
– А.., ага, – с пьяной значительностью кивнул головой Воробей. Если бы не Забродов, его кивок непременно закончился бы ударом об асфальт. – Яс-ссное дело.., премию. Плешивого.., в глаз.., как белку! Ружье мое где? Оптика… «цейсс», блин.., где?
– В сельсовете, – повторил Илларион. – Все в сельсовете, и ружье твое там, и оптика, и премия…
– В глаз! – выпрямляясь, рявкнул Воробей. – Как белку, блин, понял? Не упустить момент!..
– В сельсовет, – снова сказал Забродов. – Там расскажешь. А то все сидят и думают: кто же это Плешивого шлепнул? Кому же премию-то давать?
– Ну да? – озабоченно спросил Воробей.
– Ого!.. – туманно, но ободряюще ответил Илларион. Спотыкаясь и двигаясь сложным зигзагом, а временами переходя на бег в отчаянных попытках удержать равновесие. Воробей двинулся в сторону деревни.
– Не дойдет, – покачал головой Мещеряков.
– За премией-то? Дойдет, – уверенно сказал Илларион. – Видишь, человеку опохмелиться надо, а денег нет. На зубах доползет, если руки-ноги отнимутся.
– Ты его знаешь?
– О чем ты! Это ж мой боевой товарищ, мы вместе в разведку ходили!
– Ну и товарищи у тебя, Забродов!
– Да мне, понимаешь, выбирать как-то не приходилось.
Мещеряков зябко поежился от тона, которым были сказаны эти слова, но Илларион снова повеселел, хлопнул полковника по плечу и согнал его с бампера.
– Нечего тут рассиживаться, как купчиха на лавке. Иди лучше Сорокину помогать.., он там, небось, запарился, ногти вырывая. Мне ехать пора, а я болтаю тут с тобой, как будто мне больше делать нечего. Будь здоров.
Он пожал полковнику руку и запрыгнул в кабину грузовика.
Зарычав и обдав Мещерякова сизыми клубами дыма, «мерседес» тронулся с места и покатился туда, где окончательно взопревший в своем бронежилете сержант торопливо поднимал полосатый шлагбаум.
Когда Мещеряков вошел в кабинет участкового, сидевший за столом Архипыча Сорокин поднял голову и пристально взглянул ему в лицо.
– Ну как? – спросил он.
Мещеряков тоскливо пожал плечами и сделал неопределенное движение подбородком, словно говоря: да отстаньте вы все от меня, ради бога!
– Уговорил? – не отставал упорный Сорокин. – Поедет он в Ригу?
– Уговорил, – со странной улыбкой ответил Мещеряков и вздохнул. – Поедет. Точнее, уже поехал.
– Как, уже? Но ты его проинструктировал?
Мещеряков, собравшийся было прикурить сигарету, замер в согнутой позе с зажженной спичкой в руках и медленно повернул к Сорокину лицо с недоуменно поднятыми бровями. Некоторое время он стоял молча, разглядывая Сорокина, как некую несуразную диковинку, а потом спросил:
– Что?
Сорокин смутился и принялся без нужды перекладывать на столе бумаги.
– Ну, извини, – сказал он. – Это я сдуру ляпнул.
– Какой парень, – подал голос из своего угла молчавший до сих пор Архипыч. – Огонь!
– Да, – согласился Мещеряков и опустился на табурет для задержанных. Спичка, догорев, обожгла ему пальцы, он зашипел и отбросил ее в угол. – Да, – повторил он, – парень – огонь.
Капитан Эдгар Валтер немного поерзал, устраивая свое порядком отяжелевшее за последний десяток лет тело в парусиновом шезлонге, и посмотрел на свет через высокий стакан с жидкостью коричневого цвета. Официально эта жидкость считалась охлажденным чаем. Она и была холодной – стакан сильно запотел, и можно было не тратить попусту время, пытаясь рассмотреть что-либо сквозь него, – но отнюдь не являлась тем, чем ее полагалось считать из уважения к капитану.
Капитан Валтер и сам прекрасно понимал, что пить коньяк охлажденным – дурной тон, и, уж тем более, ему было известно, что не стоит пить его в такую рань, когда солнце еще только-только вскарабкалось в зенит. Капитан Эдгар Валтер последнее время стал относиться к своим слабостям бережно и снисходительно. "Я – это мои слабости, – любил говорить он в дружеской компании, – точно так же, как и мои сильные стороны. Что такое Эдгар Валтер без своих слабостей? Автомат для зарабатывания денег, и больше ничего! А к чему деньги, если не умеешь их со вкусом тратить? Чтобы обеспечить детей?
Черт побери, я без ума от своих детей, но если папа Эдгар обеспечит их на всю жизнь, то чем, скажите. эти маленькие негодяи будут заниматься, когда вырастут? Обеспечивать своих детей? Давайте-ка лучше выпьем и не будем говорить о грустном!" Кроме этого жизненного кредо, у капитана Валтера были другие причины выпить в неурочное время. Ему до чертиков опостылела эта стоянка в устье Даугавы.
Документы были выправлены, яхта полностью снаряжена всем необходимым и готова хоть сию минуту выйти в море, но рейс все откладывался – те, кто платил капитану Валтеру деньги, похоже, готовы были лопнуть от жадности и заодно утопить красавицу-яхту, нагрузив ее своими тяжеленными ящиками от киля до самой палубы. Каждое утро капитан сталкивался с начальником портовой таможни, когда тот ехал на работу, и вежливо приподнимал свою полотняную шапочку с прозрачным козырьком.
Начальник таможни не менее вежливо кивал в ответ – за те деньги, что платили ему ежедневно хозяева яхты, можно было быть вежливым, даже зная, что яхта доверху нагружена чистым героином. Капитан знал эту породу и был уверен, что вечно так продолжаться не может. Сколько бы ему ни платили, любой чиновник прежде всего дрожит за свое место. При малейших признаках тревоги он сдаст вас с потрохами, аккуратно упаковав в фольгу и перевязав нарядной ленточкой с кокетливым бантиком сверху. Черт побери!.. Капитан поднес стакан к губам и сделал могучий глоток.
Юрген Лаубе смотрел на капитана с верхней палубы и медленно приходил в ярость. Старый боров опять с утра пораньше наливался своим зельем, которое команда, хихикая, называла «капитанским чаем». Часам к четырем он совершенно потеряет способность соображать, а к вечеру полностью утратит человеческий облик и будет заплетающимся языком повторять, что человек – это сгусток слабостей. А без слабостей человек просто кусок дерьма, который за борт выбросить – и то срамно. Лаубе испытывал сильное желание спуститься вниз и разбить спрятанную под шезлонгом бутылку о стальные леера, а пьяного борова вывернуть в воду вместе с шезлонгом – ему, видите ли, скучно.
Юрген с шипением втянул в себя воздух через стиснутые зубы. Задержка нервировала его ничуть не меньше, а, пожалуй, гораздо больше, чем капитана. Он кожей чувствовал, что атмосфера вокруг яхты накаляется – слишком много груза на борту, слишком многое поставлено на карту.
Кроме того, Юрген остался без связи. Вчера чертов боров, которого дурак Штюбе ухитрился нанять капитаном, вознамерился позвонить своей супруге и утопил в Даугаве телефон, оставив Юргена без связи с Москвой. Теперь предосторожность Игоря, категорически запретившего звонить ему домой и на работу, оборачивалась не слишком приятной стороной. Юрген не любил работать вслепую и, хотя все было переговорено уже тысячу раз, предпочел бы, чтобы связь функционировала. Теперь же налаживать ее просто не имело смысла – вечером они в любом случае отчалят независимо от того, прибудет груз или нет. Но он, конечно же, прибудет – возникшее на таможне недоразумение, кажется, уже разрешилось, так что
