воинов в расцвете сил или детей. Это заклинание было запрещено всеми – и, когда находился все же маг, открывающий врата демону, на отступника объявлялась охота. И спасения не было… Несущие Свет, Алый Путь, Триумвират, Ночное Братство – все в равной мере стремились уничтожить подонка… ибо считалось, что вложенная в призыв сила может разрушить мир целиком, смешать его с хаосом царства Эмнаура. Никто не хотел такой судьбы – даже своим врагам. Поговаривали, что и Разлом произошел по причине, сходной с приходом демона, – хотя считалось также, что во времена Разлома магия крови была еще не известна.
За весь период после Разлома этих тварей в мир призывали всего четырежды. И каждый раз разрушения, причиненные демоном, были весьма впечатляющи. Страстью этих исчадий зла было уничтожение жизни – и не важно, были ли перед ним ощетинившиеся клинками солдаты, беспомощные женщины или малые дети. Не важно, были ли это «свои», или «чужие». Демон являлся в мир, дабы убивать. Он был смертен – но чудовищно силен, невероятно живуч и неизменно злобен.
Пергамент, на котором был записан договор о наказании за использование призыва, всегда нес на себе много подписей. Старшего Брата и верховного жреца Триумвирата. Святителя и всех Вершителей Ордена Несущих Свет. Императора и ректора Альянса Алого Пути. Время от времени на пергамент добавлялись новые подписи, время от времени его меняли из-за ветхости. Но закон соблюдался незыблемо.
– Да… – прошелестел голос Бороха. Он по-прежнему смотрел в сторону. – Да, наказание неизбежно. Но можно сделать так, что среди Триумвирата найдутся маги, готовые принести себя в жертву. Ради победы.
В помещении было темно. Крошечный язычок огня над масляной лампадой даже не пытался изображать источник света. Тьма, казалось, была густой и жирной, и даже солнечный луч, вероятно, не сумел бы заставить тени заплясать на стенах кельи.
Человек, находившийся здесь, никогда не видел каменных стен, не скользил взглядом по пятнам мха, затягивающим древние камни. Он приходил сюда не для того, чтобы глазеть по сторонам. Большинство тех, кому доводилось войти во тьму этой кельи – как и двух десятков ей подобных, – нуждались лишь в тишине, мягкой, обволакивающей тьме и крошечном огоньке лампады.
Огонек дрогнул, случайно поймав дыхание, и мужчина поспешно опустил голову. Он не боялся, что лампада погаснет и тьма захватит все без остатка. Он любил тьму – и потому, что того требовала его душа, и потому, что на этом настаивали учителя.
Если бы сейчас лампада вспыхнула ярко-ярко, она бы осветила молодого мужчину – лет тридцати, не более. Могучее телосложение скорее соответствовало воину, несколько шрамов свидетельствовали о том, что его жизнь временами была довольно бурной. Но знаток прежде всего бросил бы взгляд на руки мужчины – и с уверенностью заявил бы, что перед ним кто угодно, но только не бывалый рубака. Ладони были мягкими, чистыми, и если и несли на себе мозоли, то разве что от пера, а никак не от оружия.
Одет он был так же, как и многие его соратники, – простые холщовые штаны, расстегнутая кожаная безрукавка, оставляющая открытой могучую грудь. Простая, но достаточно прочная и в меру удобная обувь. Его можно было бы принять за серва или даже раба – в Гуране, как и в других государствах (кроме Кинтары, но у южан свои, особые порядки, ими никому не навязываемые), рабство не запрещалось, но и популярностью не пользовалось. А потому невольники в иных домах имелись. По сравнению с Кинтарой, где раб был не просто вещью, а мусором у ног свободного, в Гуране к ним относились скорее как к слугам, связанным пожизненными обязательствами. И наказание за убийство раба было таким же, как и за убийство свободного человека. Если только речь не шла о побеге… но там – не убийство, там – казнь. Это же совсем иное дело.
Только в это место не пускали рабов. И сервов тоже. И заезжих купцов, императорских воинов. Даже прекрасных дам, чья красота освещала слишком мрачный дворец. Сюда не было хода никому чужому. Каменная дверь открывалась только посвященным… и горе тому, кто посмел бы нарушить этот порядок.
Небольшая комната, вырубленная в недрах скалы, тяжелая каменная дверь, лампада… черная статуэтка на невысоком постаменте. В каждой из подобных келий фигурки были разными, одни походили на людей, другие изображали животных. Где-то на постаменте стоял просто кусок черного камня, а одна из скульптур и вовсе была ни на что не похожей – руки мастера придали материалу странные изгибы, и трудно было понять, что именно он пытался изобразить. Но это было и не важно…
Чтобы разглядеть фигурку, мало было просто вглядеться – следовало встать на колени. Надо было скользить взглядом по блестящему черному материалу, что казался немного прозрачным, – огонек лампады словно поглощался статуэткой и вновь загорался – уже другим, тревожным, неспокойным светом.
Мужчина большую часть времени смотрел себе под ноги. Когда-то в прошлом колени быстро начинали мучительно болеть, но теперь он привык, и холодный каменный пол уже не приносил страданий. Он просто стоял на коленях, время от времени поднимая взгляд на статуэтку, словно пытаясь понять, что хотел сказать давно ушедший в небытие мастер, изготовивший эту одну из двадцати черную скульптуру.
Хотя ответ был прост. Из этого черного камня можно было сделать лишь одно.
– Тьма, ты несешь покой, а Свет несет хлопоты. Тьма, ты даришь прохладу, а Свет дарит жару. Тьма, в тебе есть укрытие, а Свет все выставляет напоказ…
Никто и никогда не говорил этому человеку, с какими словами надо обращаться к Богу. Слова не имеют значения – только те чувства, которые живут в сердце. Поэтому он не слишком задумывался, что следует говорить… можно жаловаться на свою судьбу или обещать свершить подвиги во славу Эмнаура, можно рассказывать о себе или о тех местах, что довелось увидеть, можно пересказывать сплетни или просто молчать. Все годится.
– Прошу тебя, Эмнаур, даруй мне мудрость понять твою волю…
Да, можно было и просить. О благах, о мудрости, о совете, о мести. Или о чем-нибудь еще. Эмнаур сам решал, к чьим мольбам снизойти, – Алкет Гард слышал истории о тех, кому Эмнаур ответил. Он даже знал одного. Все знали, что много лет назад Юрай Борох услышал Голос. Что именно услышал Юрай, так и осталось тайной, ибо поделиться божественным откровением служитель Триумвирата может лишь с одним человеком – верховным жрецом. Лишь он, верховный жрец, имеет право объяснить служителю смысл божественных слов. Поговаривали также, что иногда находились желающие обмануть жреца, придумать божественные слова – в надежде занять более высокий пост в Триумвирате, приобрести влияние или (находились и такие) богатство. Как отличал жрец истинное откровение от грязной лжи, не знал никто, – но отличал. И лжеца ожидала Казнь Эмнаура – смерть во тьме от голода и жажды. Смерть, пришедшая среди молитв о прощении – или среди проклятий и поношений, обращенных к Богу. Ведь Эмнауру важны не слова, важно лишь устремление души. Бывало, что он прощал… редко, очень редко.
Сколько смертей видела эта темная келья?
– Скоро будет война, великий Эмнаур. Я хочу… – Алкет замялся, подбирая слова. – Я хочу принести пользу.
Это были правильные слова. К чему мечтать о славе – все равны перед Эмнауром. К чему мечтать о золоте – Триумвират дарит своим служителям достаточно, чтобы не страдать от холода, не мокнуть под дождем, не терзаться муками голода или жажды. Можно мечтать о любви, хотя это чувство считалось недостойным истинно верующего, – а удовольствия плоти были доступны, и не нашлось бы женщины в тавернах, борделях или домах сервов, что отказалась бы разделить ложе с одним из безликих. Что же касается женщин, занимавших более высокое положение, – часто и они не желали оскорбить отказом человека в маске. А если все же не могли подарить ему час или два страсти, то находили убедительные слова. Настаивать было не принято…
Настоящий служитель Триумвирата живет лишь для того, чтобы приносить пользу.
– Я хороший маг, великий Эмнаур. – Алкет знал, что говорит правду, а потому и не считал себя впавшим в грех гордыни. – Я хороший маг, и место мое – на поле боя. Рыцари Ордена – сильные противники, и я прошу тебя, позволь моему искусству хоть на миг приблизить победу Империи.
Не было необходимости возносить мольбу Эмнауру именно здесь, в келье, что была создана вскоре после Разлома. Или даже раньше… тысячелетия истории стерли воспоминания о неведомых строителях, что вырубали коридоры в толще скал, о мастере, что создавал статуи из обломков, упавших с неба. Некоторые искренне верили, что это куски плоти самого Эмнаура, павшего в битве с проклятым Эмиалом, дабы потом возродиться в душах и сердцах своих верных приверженцев. Считалось, что обращаться к Богу можно было отовсюду, но Алкет упрямо приходил сюда, опускался коленями на холодный каменный пол и шептал слова,
