что происходит в голове, как картинка, виденная всеми, интерпретируется сознанием. Катя Ершова любила повторять про себя умные слова — «интерпретация», «сублимация», «экзистенциализм», но избегала их в разговоре с другими. Да, она любила чувствовать себя умнее остальных, но никогда не выпячивала свои знания перед другими.
— Мужчины! — хмыкнула она.
Мужчины захватили ее в плен и мужчины же бездарно упустили. Ей удалось бежать из плена, а мужчинам — нет.
И пусть боевики, взявшие ее в заложницы, выглядели в глазах Ершовой чуть ли не дикарями, а их пленники — людьми одного с ней уровня. Но и те, и другие мужчины упустили свой шанс, она же — женщина — свой единственный шанс обрести свободу использовала.
— Лиля, Лиля, — пробормотала Катя, — если ты в самом деле занята собственными делами, то я тебе прощу твой надменный тон и то, что ты сказала, что не можешь встретиться с ходу. Но если ты пошла на свидание с мужиком, вместо того, чтобы увидеть меня, ты мне больше не подруга.
В глаза Лилии, вслух. Катя такие слова никогда бы не произнесла. Но, оставаясь наедине с собой, она позволяла себе заочный диалог. Эта ее манера обострилась во время чеченского плена, непродолжительного, но достаточно неприятного, если взять во внимание его последствия для других заложников.
Ершова и до этого в душе считала мужчин существами низкоорганизованными. Некоторым она могла простить этот врожденный недостаток, скажем, за атлетическую фигуру, умение легко расставаться с деньгами, в конце концов, за сообразительность. Но если мужчина был глуп, жаден и отвратительно сложен, снисхождения ему ждать не приходилось.
А тут (надо же было случиться такому) именно такой образчик попался ей на дороге Благо бы просто попался, прошла бы мимо, не удостоив взглядом. Экземплярчик, надо сказать, был эталонный: низкий, толстый, обрюзгший, с огромной лысиной, которую перекрывала жидкая прядь длинных седоватых волос. Мужчина стоял на набережной и в открытую любовался Катей Ершовой. Та одарила его в ответ кривой улыбкой. Такой улыбкой она вполне могла бы одарить и бегемота в зоопарке. Мысленно плюнув ему на лысину. Катя пошла дальше.
«Отвратный мужик! Такому бы ни за какие деньги не отдалась — Катя любила в мыслях рисовать экстремальные ситуации. — Даже если бы мы с ним оказались на необитаемом острове, даже если бы от этой близости зависела вся моя будущая карьера и о моем падении никто бы не узнал». Десятилетняя привычка из всего увиденного извлекать пользу пришла на смену абстрактным рассуждениям. «Кстати, он мне ничего и не предлагал. Зато я смогу компенсировать себе неприятные эмоции».
Профессиональный фотограф выгодно отличается от обычных людей тем, что даже кучу мусора умеет превращать в деньги. Снял, придумал хлесткую подпись — и, пожалуйста, получай зеленые.
Катя одной рукой поднесла камеру к глазу и развернулась, тут же поймав, в общем-то, безвредного мужчину в видоискатель. Наверное, так же ловко и быстро снайпер ловит в прицел жертву. Оставалось нажать на спуск. Обычно Катя стремилась запечатлеть людей в тот момент, когда они еще не поняли, что их снимают, но ей хотелось, чтобы мужчина на снимке выглядел жалким, растерянным и беспомощным. Поэтому ее палец на кнопке задержался на полсекунды.
Глаза мужчины округлились, налетевший порыв ветра приподнял клок волос над лысиной. Губы дрогнули и скривились, будто он хотел расплакаться. Фотопленка готова была запечатлеть его на фоне архитектурных красот, белого «Опеля» и троих мужчин, куривших неподалеку от него. Один из них — седой, взялся за коробочку сработавшего пейджера.
Клацнул затвор.
«Ну и мерзкая же рожа получилась!» — упиваясь своей безнаказанностью, улыбнулась Катя, обнажив ровные белые зубы.
— Урод, — еле слышно прошептала она и развернулась на каблуке.
Ей не пришлось долго шагать в одиночестве. Толстяк нагнал ее и, шаркая подошвами, сопя, метров двадцать проплелся за ней, прежде чем решился заговорить.
— Гм… Извините, вы, кажется…
Катя обернулась и, уперев ладони в бедра, смерила толстяка взглядом. Она не опустилась до презрения, ей хватило и безразличия.
— Вы занимаетесь фотографией? — и мужчина облизал пухлые губы коротким бледно-розовым языком, на котором Кате почудились желтоватые пятна.
«Неужели он на что-то рассчитывает?» — с удивлением подумала она.
Но, как и всякий репортер, ставить собеседника на место она умела. Делала это жестко, временами даже жестоко. Изобретать новый способ не было ни времени, ни желания. Для такого простака вполне мог сойти старый, десятки раз апробированный метод.
Катя несколько раз моргнула, напустив на себя недоступный вид настоящей небожительницы. Затем несколько прищурилась и наклонила голову к плечу, словно прислушивалась к звукам малознакомого ей языка.
— Я вас не понимаю, — сказала она сперва по-английски, затем повторила эту же фразу по-немецки, специально бегло, прощупывая, знакомы ли эти языки желающему с ней познакомиться мужчине.
«Ни того, ни другого он не знает, — резюмировала Ершова, мстительно закусывая губу, — хотя, вроде, должен был хотя бы один язык учить в школе».
— Шпрехен зи дойч? — на этот раз старательно выговаривая слова, спросила женщина.
— Наин, — с радостной улыбкой сообщил толстяк, всем своим видом стараясь показать, что не говорит только по-немецки, другие же языки для него доступны.
«Ладно, урод!»
— Ду ю спик инглиш? — расплывшись в ехидной улыбке, неторопливо поинтересовалась Катя.
— Ее, ай ду, — всплыла в памяти мужчины фраза, вбитая ему в голову еще школьной учительницей.
И тут Катя разразилась длинной тирадой по-английски.
Это был отрывок из Катиного выступления на фотовыставке, которое она тщательно готовила, и потом учила на память в течение недели. Толстяк стоял, испуганно моргая.
Если бы он умел шевелить ушами, то замахал бы ими, рискуя взмыть в небо.
— Нихт ферштейн, — вырвалось у него, — ничего не понимаю!
Катя развела руками и свернула к небольшому летнему кафе, расположенному прямо на тротуаре. Здесь, невдалеке от Казанского собора, можно было подождать, скоротав время за чашечкой кофе. Иногда на абсолютно правильные действия реакция у людей оказывается неадекватной. По всем Катиным расчетам, толстяк должен был сконфузиться и отстать от нее навечно, но случилось наоборот. Он поплелся за ней, будто их связывала одна веревка.
«Идиот!» — подумала Ершова. Она понимала, что единственное, что сейчас может подействовать на мужчину, это обыкновенный русский мат. «Пошлешь его подальше, он и станет, как вкопанный».
Но она уже вошла в роль респектабельной то ли британской, то ли американской журналистки, и выйти из нее значило бы уронить себя. Да и бесплатное развлечение прерывать не хотелось.
Катя остановилась возле барной стойки, поставила на нее сумочку с выглядывающим изнутри журналом и, улыбнувшись так, будто позировала для фотографии, по-английски заказала у бармена чашечку кофе, для надежности показав один палец, чтобы понял — одна чашка, а слово «кофе» интернационально. Толстяк уселся неподалеку на невысокий вертящийся табурет. Небольшое круглое сиденье буквально исчезло под его расплывшимся задом.
— И мне чашечку, — попросил он.
Бармен кивнул. Катя ему понравилась, а мужчина — нет. Он-то человек опытный, тут же оценил ситуацию: прицепился лох к иностранной журналистке, та и зашла в бар, чтобы от него избавиться. Образовался треугольник — двое мужчин и одна женщина. А это могло означать лишь одно — каждый из мужчин попытается доказать свое превосходство. Способ же доказательства лежал на поверхности.
Журналистка не говорила по-русски, толстяк не говорил по-английски, а бармен знал с десяток расхожих фраз и умел, если понадобится, сосчитать до ста.
Кофе для Кати бармен налил в самую новую, какую только смог отыскать в баре, чашку. Мужчине
