Телохранитель, спускавшийся по лестнице впереди Малютина, даже не успел выхватить пистолет. Очередь прошила его снизу доверху, в трех местах пробив ногу, вспоров материю пиджака, обнажив сияющие металлом пластины бронежилета. Еще одна пуля вошла в голову.
Высокий и крепкий, он рухнул на красные гранитные ступени, открыв своего подопечного.
Сашок тем временем стрелял во второго телохранителя. Молодой убийца действовал менее расторопно, чем Толик, поэтому в ответ успело прозвучать два выстрела. Но пистолет — игрушка по сравнению с автоматом. Если тебя и мишень разделяет более пятидесяти метров, прицельно не выстрелишь, тем более, когда стреляешь не из укрытия, а сам находишься под огнем. Пуля разбила зеркальце «Опеля», вспорола обивку сиденья.
— Ниже бери, — выдохнул Толик, краем глаза заметив то, что раненый телохранитель, чье лицо исказила гримаса боли, вновь поднимает руку с пистолетом, пытаясь прицелиться, на этот раз в него самого, понимая, что именно Толику предстоит убить Малютина. Именно для этого Толик на мгновение перестал стрелять — из грохочущего автомата не прицелишься. Телохранитель успел-таки выстрелить, но кровь заливала ему глаза, и пуля, чиркнув о гранитный парапет набережной, фыркнула, рикошетом уйдя вводу.
Толик нажал на спуск. Он всегда, стреляя очередями, целился немного ниже того места, куда старался попасть, зная, что работающий автомат поведет вверх и максимум, что он сможет вогнать в цель с одной очереди, это три пули — ноги, живот и голова, если человек стоит в полный рост.
Малютин словно оглох и ослеп, когда прозвучали первые выстрелы. Он застыл, когда упал даже не успевший выхватить оружие телохранитель, но увидев нацеленный на себя короткий ствол автомата, собрался, и воля вернулась к нему. Рвануться назад или бежать вперед к машине, за которой прятался присевший на корточки шофер? Это была проблема выбора, который Малютин не успел сделать.
Три пули попали в него Одна раздробила коленный сустав, вторая вошла в живот под самые ребра, а третья чуть ниже левого глаза. Малютин упал на тело своего телохранителя.
Пока Толик и Сашок разбирались с охраной — стреляли по крыльцу, Шурик палил в воздух. Он стрелял над зонтиками летнего кафе по окнам близлежащих домов, чтобы никому и в голову не пришло спокойно наблюдать за тем, что происходит на набережной. Зачем нужны лишние свидетели?
Катя, лишь только началась стрельба, уже окончательно вошедшая в роль англоязычной журналистки, только и вскрикнула:
— Фак ю! — после общения с Фионой она даже думать временами начинала по-английски.
Толстяк же, пристававший к ней с дурацкими расспросами, даже не сгруппировавшись и не подставив руки, плюхнулся с высокого кожаного табурета на заплеванный асфальт и, как показалось Кате, притворился мертвым, как это делает жучок, если его тронуть пальцем. Бармен же присел за стойку и наблюдал за всем сквозь узкую прорезь между деревянными панелями, будто фанерные панели могли уберечь его от пуль.
Катя, оставив журнал на стойке, стояла на четвереньках. Самое странное, ей не было страшно, хотя еще месяц тому назад она бы забилась в угол от ужаса и сидела бы, закрыв лицо руками. Но чеченский плен сделал свое дело.
Женщина уже не боялась ни автоматов, ни звуков выстрелов, она знала: если стреляют не в тебя, ты в безопасности.
Руки сами потянулись к камере, так солдат хватает автомат, заслышав выстрелы. Она передернула затвор камеры и принялась нажимать кнопку. Катя не выставляла ни диафрагму, ни выдержку, а просто нажимала на кнопку.
Угол обзора был довольно узок, его ограничивали два столика, а снизу обрезала спина одного из посетителей, который лежал на асфальте. Она нажимала и нажимала, все ближе и ближе подползая к ограждению.
Наконец раздался щелчок, и камера зажужжала, сматывая пленку в кассету. Как солдат зубами выдергивает чеку из гранаты, так и Катя рванула зубами обертку следующей пленки, отбросила крышку камеры, кассету бросила в сумку и стала заправлять пленку. На удивление, даже пальцы не дрожали, и с этой операцией она справилась довольно быстро.
Внезапно на лицо Ершовой упал яркий солнечный луч.
Пуля, выпущенная Шуриком, вспорола зонтик, и полосатая ткань затрепетала, хлопая на сильном ветру.
— Ну, ну, — бормотала Ершова, глядя на бегущих бандитов. Те уже были на крыльце и в упор расстреливали лежащих телохранителей и Малютина.
Она вновь вскинула камеру, когда убийцы забирались в «Опель», успела четырежды нажать кнопку. Машина взревела, завизжали колеса, и «Опель» зигзагами полетел по набережной. Катя встала в полный рост и принялась снимать все, что видела: застывших зрителей с перекошенными, удивленными лицами, трупы в лужах крови, все еще сидящего возле «Волги» шофера.
И тут до нее дошло. Это было как удар пули, как вспышка молнии: «Я одна успела сфотографировать убийство. Теперь я невольный свидетель произошедшего, причем свидетель не простой, а имеющий доказательства».
Она глянула на машину, объезжавшую фургон, быстро навела камеру, максимально приблизив ее к себе, и дважды нажала на кнопку. И тут ей показалось, что «Опель» не идет на обгон, а разворачивается для того, чтобы вернуться.
«Следующая пуля моя! Не получила в Чечне, так здесь схлопочу. Будь вы неладны, сволочи! Подонки!»
Она бежала по набережной. Сумка болталась на плече, камеру придерживала рукой, прижимая к груди, как мать придерживает грудного ребенка. «Скорее! Скорее'»
Она свернула в первую попавшуюся подворотню, сырую, мрачную, туннелеобразную. До ее ушей донесся звук милицейской сирены, вскоре мелькнули красные и синие вспышки. «Надо скорее уносить ноги!» — сказала она себе, переводя дыхание и собираясь с мыслями.
Милиции Катя сейчас боялась не меньше, чем бандитов. Бандиты не знали, кто она, а с милицией придется объясняться. «Ко всем прелестям, документов у меня с собой нет… Журнал! Я его забыла, — усмехнулась Ершова, — забыла, как последняя дура. Он лежит на стойке рядом с чашкой уже остывшего кофе. А может быть, и не на стойке, может, выронила, пока бежала. Нет, вроде, я его в руках не держала… Господи, скорее отсюда!»
Через арку она вышла в короткий переулок, абсолютно безлюдный.
«Да, фотоаппарат надо спрятать». Пришлось вывернуть объектив, и все-таки на этот раз она смогла запихнуть камеру в сумку вместе с массивной оптикой.
«Быстрее! Быстрее'» Она не шла, она бежала, миновала переулок, вновь очутилась среди людей и тут поняла: именно бег вызывает странные взгляды немногочисленных прохожих.
Катя остановилась, прижалась спиной к шершавому граниту цоколя шестиэтажного здания и, запрокинув голову, посмотрела на небо. Там, в разрывах белых облаков, словно натягивая струну, мчался реактивный самолет. След получался идеально ровным, тронь напряженным взглядом — и зазвенит.
Теперь она пошла тише. Коленки подрагивали, как после кросса или подъема на десятый этаж «Господи, это же надо, опять попала в историю! Кого убили? За что? Что мне бармен говорил, никак не могу вспомнить… Ну, ну, думай!»
Но как она ни напрягала память, из косноязычных английских выражений бармена она так ничего не смогла уразуметь.
«Ну и денек!»
Ей даже не пришло в голову связать фамилию Малютин и убийство. Ершова увидела маленькое кафе, дверь которого была гостеприимно распахнута, а окна прикрывали жалюзи.
«Тут меня никто не увидит. Хоть немного отсижусь, переведу дыхание, соберусь с мыслями».
Только сейчас она вспомнила о встрече, которую назначила, ради которой и пришла на набережную.
— Воды! — переступив порог, воскликнула Катя.
Бармен, женщина, учтиво улыбнулась:
— Минеральной или простой?
