уехавшим джипом Черного Абдуллы.
Вторая опустилась на полотно дороги напротив остановки, мигая желтыми и зелеными огнями на своей крыше. Из распахнувшихся в бортах дверец выскочили две рослые фигуры в серой униформе и черных блестящих шлемах и открыли бесшумную пальбу по кустам позади харчевни. Потом, перебегая от куста к кусту и прикрывая друг друга, круглоголовые здоровяки скрылись в зарослях и вскоре вернулись, волоча за ноги оглушенного, но живого соратника Черного Абдуллы – того самого черного в бейсболке (точнее, уже без бейсболки, но несомненно того самого). Соратник вяло пытался приподняться (что ему не удавалось) и сорванным, петушиным голосом выкрикивал какие-то оскорбления, в основном касавшиеся особенностей репродуктивных привычек служащих сил правопорядка.
В нашу сторону полицейские даже не посмотрели, я не мог понять – почему. Только несколько месяцев спустя, когда я полностью разобрался с тем, что такое ментальный щит и с чем его едят, я догадался, что человек, попавший под психократическое воздействие такой огромной мощности, какую я мог развивать даже тогда (безо всякой тренировки, чисто интуитивно), совершенно выключался из поля восприятия всех, кого носитель ментального щита (в данном случае – ваш покорный слуга) не воспринимал как «своих».
Когда сквернословящего черного забросили в задний люк летающей машины, полицейские забрались на свои места, хлопнули дверцы, взвыла сирена, и мусоролет (как я тут же обозвал про себя этот агрегат) умчался в сторону Красного обрыва.
И тут мы повернулись к смирно, в соответствии с полученным распоряжением, лежавшему возле нас бойцу Черного Абдуллы. Он был азиат, этот парень, с налысо бритой головой и щегольской бородкой, которая, впрочем, сейчас была выпачкана пылью. Он был подавлен, оглушен, обездвижен моими внезапно открывшимися потайными силами, но по-прежнему от него пахло смертью и грязью, и он по-прежнему был одним из тех, кто почему-то хотел нас убить.
Мы посадили его спиной к метеобудке, так что его плечи, обтянутые коричневой кожаной курткой, закрыли от нас слово из трех букв, и Ланселот тихо спросил его:
– Как тебя зовут?
Тот смотрел на Ланселота молча и с ненавистью.
– Отвечай, – сказал ему я.
– Меня зовут Ро, – с ненавистью ответил он.
– Зачем вы хотели нас убить? – тихо спросил его Ланселот.
– Отвечай, – кивнул я.
– Начальник патруля позвонил Абдулле, – с ненавистью ответил Ро. – Ему донесли, что нарушители режима, открыто носящие оружие, сошли с автобуса у Поворота. Патрулям было уже слишком поздно выезжать самим, день давно. Абдулла поднял нас, собака, я говорил ему, чтобы он [множественные идиомы, образно, но уничижительно описывающие морально-нравственные и деловые качества Абдуллы, перемежаемые с внесмысловыми упоминаниями падшей женщины и полового насилия] поменьше связывался с патрулями. Но раз уж попросили, сказал Абдулла, надо делать их, иначе нам от патрулей совсем уже прохода не станет, и по округе после заката вообще не поездишь. Мы и пошли вас делать [ряд ярких, цветистых метафор, описывающих степень нужды, которую Ро испытывал в конкурентах, которые, падшая женщина, с пушками в руках средь бела дня спускаются с гор, падшая женщина, в надежде отнять кусок хлеба у простых пацанов, которые, падшая женщина, в борьбе за эту трассу полили ее своей и чужой кровью от самого, падшая женщина, неоднократно подвергавшегося половому насилию порта Константин и далеко за неоднократно подвергавшийся половому насилию Терминал, а также его, Ро, предположения, касающиеся степени близости родства и/или частоты половых отношений, которые эти неоднократно подвергавшиеся половому насилию конкуренты, падшая женщина, имели, имеют или, по крайней мере, могут иметь с рядом видов и родов крупных позвоночных животных, падшая женщина].
– Почему вы решили, что мы вам конкуренты? – тихо спросил Ланселот. – Мы к этому краю вообще касательства не имеем. Мы пришли и уйдем. Почему было не разобраться сначала?
– Отвечай, – кивнул я.
Ро с ненавистью смотрел на Ланселота. Поскольку отвечать я приказывал Ланселоту, он в тот момент и видел, как я понял позднее, одного только Ланселота.
– Дурак ты, – сказал Ро. – Стали бы мы первой бригадой района, если бы со всякой сволочью сначала разбирались? Договор с патрулями есть? Есть. Чего еще разбирать? Сказано мочить – будем мочить!
– Тати, душегубцы, – не выдержал Святослав. – Не люди вы, что ли? Хуже поганых.
Ро мутными от ненависти глазами глянул на молодого князя и только усмехнулся.
Да, таких я видал. В представлении Святослава, «поганые» (язычники) так и поступают – убивают, не назвав своего имени, не предъявив претензий, не вызывая на честный бой. Именно тати и именно душегубцы. Впрочем, тот факт, что в языке Святослава были такие слова, ясно говорил, что и татьба, и душегубство хорошо знакомы его времени, пусть и неприемлемы, ненормальны.
В мое время тоже говорили – и много говорили – о бездуховности и «откуда-то хлынувшей жестокости». Предполагалось, что вот ее, этой жестокости, не было, и вдруг она хлынула. Однако я хорошо помнил, например, тех спартаковских фанатов, которые вдруг, не задав для приличия хотя бы сакраментального вопроса «за кого болеешь», начали лупить меня – тогда восьмиклассника – посреди бела дня на площади Курского вокзала. Задолго до разговоров о бездуховности.
Ро для меня никакой загадки не представлял.
Лестер хотел что-то еще ему сказать, но я остановил Дика жестом. Я не «заставлял» его (каким бы еще словом обозначить эти мои новые способности?), я его просто попросил, как друга. Я не мог применять «это» к друзьям.
– Слушай меня, Ро, – сказал я сопящему от ненависти азиату. – Мы сейчас уйдем. Ты останешься. Когда полиция вернется, если она вернется по этой дороге, ты пойдешь и сдашься. Если они вернутся другой дорогой, иди к ним сам, ты понял меня?
Тот выдавил сквозь сжатые зубы нечто утвердительное, не забыв помянуть падшую женщину.
Я посмотрел на Ланселота, на Дика.
– Пошли, – сказал я. – Раз у нас есть цель, не будем отвлекаться от нее.
2. Тук-тук. Хозяин дома?
К вечеру того дня, утром которого мы спустились с обрыва, а в полдень побывали в «Харчевне Дохлого Гоблина», нас отделяло от Черной Цитадели меньше километра, и, посовещавшись, мы решили ночевать в зарослях, а разведку отложить на завтра – тем более что наступившая темнота показала: ночь нам в разведке не помощница. За полкилометра до вздымающихся к небу исполинских стен Цитадели разнотравье и кустарники кончались так же, как за несколько километров до того кончались фермерские поля, и начинался голый асфальт, расчерченный белыми полосами, как для прохождения колонн на параде. И, как только стемнело, со стен на асфальт упал мертвенный голубой свет, живо напомнивший мне газосветные фонари на московских улицах моего детства. Подойти к стенам незамеченными было невозможно. Да и подойди мы – что мы стали бы делать? В самом низком месте – точно напротив нас, между двумя могучими башнями – высота отвесно вздымающейся стены составляла никак не меньше трехсот метров.
Мы залегли в густом кустарнике под стенами обветшалого, покосившегося бревенчатого строения над плотиной у ручья. Все кругом так густо заросло, что понять, что никто не ходил здесь уже много лет, не составляло труда. Крыша строения – видимо, брошенной мельницы – поросла мхом и травой. Мы поели всухомятку и кое-как устроились спать; Ланселот пообещал спать «вполглаза» и предупредить, если что. Впрочем, когда я проснулся (судя по моим часам, которые все еще показывали центральноевропейское время – при соответствующем пересчете – около двух ночи), Ланселот спал так же мирно, как и остальные. По залитым мертвенным светом асфальтовым просторам вдалеке, у самых стен замка, ползли навстречу друг другу патрульные машины, следовавшие строго параллельно стенам. Было куда теплее, чем прошлой ночью на обрыве. В зарослях кустарника позади нас тихо и тоскливо посвистывала какая-то ночная птичка. В ручье
