отключает – это критичность к визуальной информации, поэтому я с тем же успехом мог пытаться внушить этим людям, что они видят перед собой Белоснежку со всей бандой своих гномов. Белоснежку они бы тоже увидели, но продолжали бы видеть и меня, и тех, кого я пытался прикрывать. Поэтому все, чего я добился – это вызвал у обдолбанных боевичков странное ощущение, что они меня и видят, и не видят одновременно. Вот возьмись я внушить им, что, пока они тут с нами занимаются, там, у них за спинами, в глубине парка, приехали поставщики и пытаются сбить цены… но где ж мне было тогда об этом знать?
И в тот момент, когда я сдался, те, сзади, с живыми (и очень опасными) глазами увидели нас снова, и один из них резким и очень уверенным голосом сказал:
– Так-так, это что тут у нас за фокусы? Играем в психократов? Чжун Тао, ну-ка давай…
И один из них, самый маленький и невзрачный, уставился на нас вытаращенными черными глазенками.
Святослав пошатнулся. Като быстро наклонил голову, как бы закрываясь от огня или сильного ветра. Мари, ойкнув, закрыла глаза руками. Только Ланселот, упрямо набычившись, уставился в ответ на психократа, но начал быстро терять силы и жмуриться.
Понятия не имею, что там этот парень, Чжун Тао, пытался внушить – я-то ровным счетом ничего не почувствовал. Я просто крикнул, адресуясь к тем, опасным, во втором ряду:
– Мужики, кончай все это, мы вам не враги – нам просто через парк пройти, и все!
– Ладно врать-то, – насмешливо отозвался тот, с резким голосом. – Это вы, значит, с пушками и с кочергами погулять пошли. В Монблан погулять, а? Вы от Сироты или от Ляо? Новых рынков захотелось, любители?
– Да ладно, мужики, – сказал я как можно убедительнее, пристально глядя в глаза тому, с резким голосом (у него были светлые волосы, маленькие глазки, широченные скулы и толстые губы, и он неприятно напомнил мне моего первого армейского командира – младшего сержанта Гузько). Главное было не просто говорить, а
Толстомордый пристально смотрел на меня, и я видел, что он мне уже верит, как вдруг Чжун Тао повернулся к нему и хлопнул его по лицу ладонью со словами:
– Петрос, тебя дурят! Он психократ, очень сильный!
Петрос отвел от меня взгляд и набрал воздух в легкие, чтобы что-то скомандовать, но тут я перевел взгляд на Чжун Тао, и он поймался на мой взгляд, и я велел ему упасть на землю и долго молчать, и я увидел, как в глазах у него что-то словно захлопнулось – Святослав выпрямился, и Като поднял голову, и Мари отвела руку от лица, и Чжун Тао не то чтобы упал на землю, но согнувшись, отскочил, тщательно отворачиваясь, и тут у одного из удолбанных боевчиков в первой шеренге что-то, наверное, не то сработало в голове, и он поднял свой страшный ствол и выстрелил в нашу сторону.
Я почувствовал, как что-то горячее прошло между моей головой и головой Мари. Только после этого я почувствовал сам выстрел – как и тогда, в харчевне, он не был слышен, он только чувствовался, как мягкая оплеуха. На газоне противно, панически завизжали, и кто-то, ополоумев, кинулся на четвереньках поперек всего газона в гущу деревьев. А Святослав – прежде, чем отреагировал кто-то из нас – сделал короткий, сильный мах правой рукой, и я даже не успел заметить полет ножа, только услышал краткое удаляющееся шух-шух-шух крутящегося лезвия – и тот, кто выстрелил, выронил ствол, обеими руками крепко схватил себя за шею и упал, и меня ужасно замутило, я с трудом сдержал мощный позыв к рвоте – потому что я увидел, как между судорожно сжатыми пальцами у него толчком, раз и другой, брызнула отвратительно темная кровь, и я услышал, как он яростно и сосредоточенно хрипел, держа себя за шею, точно пытаясь остановить, зажать источник крови, пока его ноги в дорогой кожаной обуви судорожно загребали по чистому песку аллеи. И я перевел глаза на тех, сзади, и вдруг увидел, что
– Фу-у-у, – сказала Мари с огромным отвращением, и тут мы кинулись вперед, прямо на оставшихся стоять пятерых боевиков, и вот это тоже сработало. Двое по сторонам кинулись бежать в глубину парка. Один бросил оружие и поднял руки. Один, выставив перед собой ствол, быстро побежал от нас спиной вперед, выстрелил, никуда особенно не попал, споткнулся и упал, выронив свою пушку. И только один вскинул ствол, целясь, но не успел, потому что наш Куниэда был проворен, как кошка, когда дело доходило до драки – я это уже видел тогда, над обрывом, на Новой Голубой – он левой рукой оттолкнул ствол, так что тяжкий толчок выстрела ушел далеко в сторону, а правой стремительно рубанул противника по рукам, и тот с визгом повалился, крича так страшно, что я на бегу буквально одеревенел от ужаса и жалости: я только потом узнал, что кросс после первоначального оцепенения, длящегося несколько часов, вызывает сильнейшее обострение тактильных ощущений (многие начинали употреблять кросс первоначально именно затем, чтобы в этой фазе получать более сильные чувственные удовольствия), так что сильная боль может просто убить – и, наверное, это и произошло, потому что, когда мы промчались мимо дружно блюющих главарей, тот боевик, что стрелял в Като, уже не кричал.
Как я уже упоминал, я был не любитель и не большой мастак бегать, а еще меньшим любителем и, главное, мастаком бегать оказалась Мари, так что спустя полкилометра мы вынужденно перешли на шаг, и то только после того, как я с полминуты постоял, упершись руками в колени и пытаясь поймать дыхание, и Мари сделала то же самое, но уже с целую минуту. Правда, ни Ланселот, ни Святослав все равно не давали нам расслабиться, подгоняя и подгоняя нас вперед. Эта часть парка была более безлюдна, и вблизи от главной аллеи кросс-джанков почти не было – их фигуры только изредка мелькали в отдалении, между деревьев. Но, как мы уже поняли, опасаться на этом этапе надо было не кросс-джанков, а тех, кто с них здесь кормился – пушеров, продавцов той самой дури, кросса, как ее тут называли – дури, которая собирала в этом замечательном, таком уютном и ароматном парке сотни и тысячи вялых, трудно двигающихся несчастных людей.
Вялых? Как бы не так!
Когда до восточного выхода из Монблана оставалось метров двести (мы уже видели широкую освещенную арку за деревьями), джанки начали собираться вокруг нас толпами. Они уже не расползались, не отворачивались и не прятали глаза – они быстро сбегались из глубин парка, с боковых аллей, из кустарника, с искусственных горок. Не прошло и полуминуты, как вдоль аллеи, по которой мы полушли- полубежали, их собралось человек сто. Мое внушение на них по-прежнему не действовало – точнее, я просто не знал, что именно им внушить так, чтобы они поддались. Они смотрели на нас так же внимательно, как те, на платформе в двух километрах за нашими спинами, полчаса назад; только эти не молчали и не пугались нашего оружия – они перебегали вдоль дорожки, следуя за нами, как будто внутри этих полукалек кто-то повернул ключ зажигания. И мы скоро поняли, кто именно поворачивал ключ: впереди, там, куда мы бежали, стояла группка людей с оружием, вновь почти сплошь азиатского или славянского вида, и один из них, с мультикомом у уха, кричал, размахивая пистолетом и то и дело указывая им на нас:
– Вот эти, да, ребята! Вот эти! У них бабок немерено! Берите их и делите бабки! Мы вас любим, ребята, нам нравится, когда у вас есть бабки!
За нами по дорожке уже валила возбужденно рычащая толпа; по сторонам они все еще чуть опасались, не выходили на дорожку, но вот-вот уже были готовы броситься, и Като уже вскинул над головой меч, чтобы рубить наотмашь, когда на нас кинутся, и тут я вспомнил один старый фильм, который мы с моим школьным приятелем Дрюней-Сомиком смотрели в «Форуме» классе в седьмом. У меня в заднем кармане джинсов лежала довольно толстая пачка мелких денег – это я перед заходом в ресторан разменял две сотенные бумажки в банке напротив отеля, и после ресторана осталось еще марок сто семьдесят бумажками по две и по пять марок; я выхватил эту пачку и на бегу метнул ее высоко в воздух позади себя.
Я не обернулся, только видел, как вся орава торчков по бокам и впереди нас повернулась в сторону взлетевших бумажек и, возбужденно взревев, повалила туда, где уже слышались жадные взвизги, сосредоточенное рычание и болезненные вскрики. Группка с оружием переглянулась, и тот, который держал у уха мультиком, побледнев, бросил его и выбросил вперед руку с пистолетом.
И тут Мари взвизгнула:
– Ложись!
