сверток мистеру Мелопойну, а затем пошел к нему и вынудил его принять от меня пять гиней, от которых он долго отказывался, убеждая меня, что никогда не сможет со мной расплатиться. Потом я спросил его, могу ли я еще как-нибудь быть ему полезен, на что он ответил:
— Вы и без того сделали для меня слишком много!
Тут он не мог больше сдержать свои чувства и разразился слезами. Растроганный этим зрелищем, я ушел, чтобы дать ему успокоиться; когда же мой дядя вернулся утром, я изобразил мистера Мелопойна в таком выгодном для него свете, что великодушный моряк был огорчен его бедой и решил последовать моему примеру, презентовав ему еще пять гиней, которые, во избежание неловкости, я посоветовал мистеру Баулингу вложить в письмо и передать через Стрэпа, когда мы уже уйдем.
Это было сделано, я простился со всеми моими тюремными знакомыми и собрался сесть в наемную карету, стоявшую у ворот, как вдруг Джексон окликнул меня, а когда я подошел к нему, он попросил шопотом дать взаймы шиллинг. Его просьба была столь скромной и, должно быть, последней, какую мне приходилось от него слышать, что я сунул ему в руку гинею, после чего он вскричал:
— О Иисус! Целая гинея!
Уцепившись за пуговицу на моем кафтане, он разразился хохотом, а когда приступ прошел, сказал, что я славный парень, и больше меня не задерживал.
Я приказал кучеру ехать на квартиру мистера Баулинга, где, после нашего прихода, мой дядя повел со мной серьезную речь о моем положении и предложил мне пойти с ним в плаванье в качестве лекаря; если я поеду, он научит меня, как приобрести в течение нескольких лет состояние, полагаясь только на свое искусство; тут же он сказал, что, ежели я переживу его, он оставит мне все свое имущество.
Хотя я оценил его великодушие, но даже вздрогнул, когда он предложил мне побороть мою страсть; я сказал ему о своих чувствах по сему поводу, каковые ему не понравились; он назвал любовь «плодом безделья» и сказал, что, когда я займусь делом и разум мой будет поглощен заботами о том, как добыть себе состояние, я не стану огорчаться из-за глупостей, на которые никто не обращает внимания кроме ненадежных парней, только и помышляющих о своих утехах.
Меня уязвил этот намек, в котором я усмотрел упрек, и без дальнейших размышлений я принял его предложение.
Он был очень рад моей уступчивости, потащил меня к главному владельцу корабля, с которым и заключено было соглашение, так что я уже не мог от него отказаться, как бы ни претил мне этот договор. Чтобы я не успел остыть, дядя попросил меня достать список лекарств на пятьсот человек применительно к полуторагодовому плаванью в жарком климате и отнести его к одному аптекарю, торгующему оптом, который должен был также подыскать мне двух опытных помощников.
Когда я занимался всеми этими делами, появился Стрэп и, догадавшись о моем решении, растерялся, однако, помолчав несколько минут, попросил взять его с собой; по моему совету он принят был стюардом на корабль, а капитан Баулинг обещал снабдить его всем необходимым и вдобавок ссудить двести фунтов для покупки товаров, которые он может перевезти на свой риск.
Когда я дал список лекарств, выбрал двух своих соотечественников помощниками и заказал набор хирургических инструментов, дядя сказал мне, что из последнего плаванья он привез почти три тысячи фунтов, третью часть коих незамедлительно дает мне и открывает мне кредит на такую же сумму, чтобы вложить их в товары, которые можно с наибольшей выгодой продать там, куда мы отправляемся; сказал он мне также, что хотя не делает различия между своей выгодой и моей, но сохранит остальные свои деньги, чтобы обеспечить себе независимость и возможность наказать меня в случае, если мне не пойдет на пользу его подарок.
Не стану докучать читателю отчетом о чувствах, которые пробудило во мне такое необычное великодушие, скажу только, что его обещания тотчас же были выполнены и накладные вручены мне, чтобы я мог купить товары и немедленно их погрузить. В этой спешке я часто вспоминал о моей очаровательной Нарциссе и становился самым несчастным из смертных. Я сходил с ума при мысли о том, что меня отрывают от нее, быть может навсегда, и, хотя надежда видеть ее снова могла, поддержать меня в мучительной разлуке, я без глубокого огорчения не мог размышлять о том горе, какое она должна испытать, расставаясь со мной, и непрерывной скорби, которой должно предаваться ее нежное сердце во время моего отсутствия.
Мое воображение денно и нощно терзалось в попытках найти какие-нибудь средства для смягчения сего жестокого удара или хотя бы снова заверить это нежное создание в своей любви, и, наконец, мой выбор пал на способ, о котором читатель скоро узнает; приняв решение, я стал меньше мучиться и немного успокоился.
Когда деловые хлопоты окончились и корабль был готов к отплытию, я решил в последний раз появиться среди моих знакомых в другом конце города, где я не бывал со дня моего заключения в тюрьму. По совету дяди, я приобрел для продажи несколько дорогих костюмов; в самый нарядный из них я облачился и отправился в портшезе в хорошо знакомую кофейню, где мой приятель Бентер, завидев меня, был столь изумлен роскошью моего наряда, что несколько минут взирал на меня, не открывая рта от потрясения; затем, потянув меня за рукав и пристально глядя на меня, обратился ко мне так:
— Рэндом, где вы, чорт возьми, были? Что значит эта роскошь? Ого! Понимаю. Только что приехали из провинции. Каковы там дороги? Ну, Рэндом, вы смелый парень, удачливый парень! Но будьте осторожны, часто ходит кувшин к колодцу, да вдруг — в черепки!
Тут он провел пальцем по своей шее, и по этому движению и отрывистым намекам я понял, что он подозревает меня в грабежах на большой дороге, и от всей души рассмеялся. Не объясняя более подробно, я сказал только, что он ошибается в своих догадках и что последнее время я провел с моим родственником, о котором он от меня часто слышал, а завтра отправляюсь в плаванье, заглянул сюда попрощаться с приятелями и получить с него данные ему взаймы деньги, которые мне теперь пригодятся перед отъездом за границу.
Он пришел в некоторое замешательство от этого напоминания, но тотчас же встрепенулся и с жаром поклялся, что я плохо с ним обошелся и он никогда мне не простит, что я не предупредил его заранее и тем лишил возможности расплатиться со мной. Я не мог удержаться от улыбки в ответ на такую деликатную уловку, о которой отозвался с похвалой, и сказал ему, что он может об этом не беспокоиться, ибо я сообщу ему местожительство столичного купца, которому оставлю расписку на эту сумму, и Бентер ее получит по уплате долга. Он выразил живейшую радость, с величайшей серьезностью спросил имя и местожительство купца, которые тут же занес в свою записную книжку, и заверил меня, что с уплатой своего долга не позволит себе никаких проволочек. Когда это дело, о котором Бентер, как я знал, конечно, никогда и не вспомнит, было улажено, я разослал приглашения всем моим приятелям явиться вечером в таверну, куда они и пришли, а я поставил им самые изысканные угощения, вызвавшие их полное одобрение. Мы провели так время до полуночи, я простился с ними, напутствуемый всяческими любезными пожеланиями; на следующий день я поехал вместе со Стрэпом в Гревсенд, где мы перешли на корабль и при попутном ветре, меньше чем через двенадцать часов, подняли якорь.
Без всяких происшествий мы достигли Даунса, где вынуждены были бросить якорь и ждать восточного ветра, который вывел бы нас из Пролива.
Глава LXV
Вот теперь я решил привести в исполнение план, задуманный мной в Лондоне; я попросил капитана отпустить меня и Стрэпа на берег, покуда нет попутного ветра, и моя просьба была удовлетворена, так как у него был приказ оставаться в Даунсе, пока он не получит каких-то писем из Лондона, которых нельзя было
