Мы немедленно вскочили на коней и рано утром прибыли в Диль, где я нашел дядю в большой тревоге из-за моего отсутствия, так как он получил свои письма и с первым попутным ветром должен был поднять якорь, невзирая на то, вернусь ли я на судно или нет. Днем подул легкий восточный бриз, мы поставили паруса и через сорок восемь часов покинули Канал.
Когда мы отошли лиг на двести к западу от Конца Земли{99}, капитан позвал меня к себе в каюту и сказал, что теперь, согласно инструкциям, он может раскрыть цель и назначение нашего плавания.
— На снаряжение судна, — сказал он, — истрачено много денег, назначение его — берег Гвинеи, где мы обменяем часть груза на рабов и золотой песок. Оттуда мы переправим наших негров в Буэнос-Айрес, в Новой Испании, где (по судовому паспорту, полученному у нашего двора, так же как и в Мадриде) мы обменяем их и оставшиеся товары на серебро через нашего суперкарго{100} , прекрасно знакомого с побережьем, языком и жителями.
Посвященный теперь в тайну нашей экспедиции, я попросил у суперкарго испанскую грамматику, лексикон и несколько испанских книг, которые я изучал с таким прилежанием, что еще до прибытия в Новую Испанию мог изъясняться с ним на этом языке.
Когда мы достигли жарких широт, я приказал, с разрешения капитана, пустить кровь и дать очистительное всей садовой команде, да и сам проделал то же для того, чтобы предупредить появление гибельных лихорадок, которым подвержена в жарком климате конституция жителей севера; и у меня есть основания утверждать, что эта предосторожность была необходима, ибо за все плаванье к берегам Гвинеи мы потеряли только одного матроса.
В один прекрасный день, на исходе пятой недели нашего пребывания в море, мы заметили с подветренной стороны большое судно, идущее на всех парусах прямо на нас.
Мой дядя приказал поднять лиселя и приготовить корабль к бою; но, решив (как говорят моряки), что мы оскорблены кораблем, который нас преследовал и к тому времени поднял французский флаг, мой дядя отдал приказ убрать лиселя, забрать паруса на гитовы, обстенить грот, вытащить из пушек дульные пробки и каждому занять свое место.
Все были заняты выполнением приказа, когда на шканцах появился Стрэп, бледный и трепещущий и, запинаясь от страха, спросил, будем ли мы сражаться с кораблем, который нас преследует. Видя, как он перепугался, я сказал:
— Что такое? Ты боишься, Стрэп?
— Боюсь? — переспросил он. — Н… н… ет. Чего я должен бояться? Слава богу, совесть у меня чиста. Но… кажется, бой будет кровавый и, может быть, вам… понадобится еще кто-нибудь… в кубрике.
Я тотчас же понял его намерение и, рассказав об этом капитану, попросил поместить Стрэпа внизу вместе со мной и моими помощниками. Мой дядя рассердился на его малодушие и приказал немедленно послать его вниз, чтобы он не заразил своим страхом команду, после чего я сказал бедняге стюарду, что я прошу его помочь мне и что он должен итти вниз и вместе с моими помощниками приготовить инструменты и все необходимое для перевязок. Несмотря на радость, какую он должен был почувствовать при этом известии, он как бы неохотно покидал верхнюю палубу и выразил надежду, что я не считаю, будто он боится выполнять свой долг на палубе, тогда как он — не в обиду будет сказано мне или капитану, — не хуже любого человека на корабле готов умереть.
Меня рассердило такое притворство и, желая наказать его за лицемерие, я ему сказал, что он волен выбирать, итти ли ему со мной в кубрик, или оставаться на палубе во время битвы. Встревоженный таким безразличием, он сказал.
— Ладно, чтобы вам угодить, я пойду вниз, но помните: это больше из-за вас, чем ради меня.
Сказав это, он исчез во мгновение ока, не дожидаясь ответа.
Теперь уже можно было видеть два ряда пушек на преследующем нас корабле, находившемся за кормой милях в двух. Это обстоятельство оказало очевидное влияние на матросов, которые не преминули заговорить о том, что они будут разорваны на куски и взлетят над водой, а если лишатся своих драгоценных членов, то должны будут всю жизнь нищенствовать, ибо купцы не обеспечивают тех бедняков, которые становятся калеками у них на службе.
Капитан, узнав о таком малодушии, вызвал команду на корму и обратился к ней со следующей речью:
— Ребята, мне сказали, будто вы носы повесили! Плаваю я тридцать лет, пошел в море еще мальчишкой и никогда не видел, чтобы английский моряк трусил! Может, вы думаете, что я, ради выгоды, подставлю вас под удар? Кто так думает, к чортовой матери! Мой товар застрахован, значит, если его захватят, моя потеря невелика. Положим, враг сильней нас. Но что из того! Разве мы не сможем сбить у него мачту и удрать? Если и придется нам трудновато, наплевать, будем драться. А если кто в бою будет ранен, заверяю честным словом моряка — воздам ему за его потери. А теперь все те, кто струсил и ленив, с глаз долой, собаки! Прячьтесь в трюме и у хлеборезов! А вы, весельчаки, ко мне, и будем драться за честь Старой Англии!
Это красноречивое обращение пришлось по душе слушателям. Они сорвали с себя шапки, взмахнули ими над головой и трижды прокричали «ура». Он тотчас же послал юнгу за двумя бутылями бренди, и, получив по рюмочке, все заняли свои места и с нетерпением стали ждать команды. Я должен воздать справедливость моему дяде: он действовал неустрашимо, непреклонно и разумно.
Враг был уже совсем близко, дядя послал меня вниз и только собрался отдать приказ поднять флаг и открыть огонь, как предполагаемый француз спустил свой белый вымпел, гюйс и флаг, поднял английские и выстрелил из пушки по носу.
Это было радостным событием для капитана Баулинга, который немедленно поднял свои флаги и дал выстрел под ветер, а другой корабль пошел борт о борт с нами, окликнул нас, объявил, что корабль английский, военный, сорокапушечный, и приказал нашему капитану спустить шлюпку и явиться к нему на борт. Мой дядя подчинился сей команде с большой охотой, ибо ему сообщили, что кораблем командует его старый однокашник, который был весьма рад увидеть его, оставил обедать, послал свой катер за суперкарго и мною и очень ласково с нами обошелся. Поскольку его судно назначено было крейсировать в поисках французов на широте Мартиника, его форштевень и корма были украшены белыми лилиями и весь остов так был замаскирован для обмана врага, что неудивительно, ежели мой дядя не узнал корабль, на котором плавал много лет. Наши корабли шли вместе четыре дня, и капитаны все это время не расставались, но, наконец, мы простились, и каждый лег на свой курс.
Недели через две после этого мы достигли Гвинеи около устья реки Гамбия; торгуя вдоль берега вплоть до Анголы и Бенгулы на юге, мы распродали меньше чем в полгода большую часть нашего груза и купили четыреста негров, а я вложил принадлежащие мне товары в золотой песок.
После этого мы отплыли от мыса Негро и через шесть недель достигли Рио де-ла-Платы, не встретив по пути ничего примечательного, если не считать эпидемической лихорадки, похожей на ту, какая бывает в тюрьмах, разразившейся среди наших негров и унесшей немало матросов; я потерял одного из моих помощников, а бедняга Стрэп сам едва не испустил дух.
Когда мы предъявили наши судовые паспорта испанскому губернатору, нам был оказан крайне любезный прием, и мы в короткий срок продали наших рабов; мы могли бы продать их в пять раз больше и за любую цену, но вынуждены были заняться контрабандой, чтобы распродать оставшиеся европейские товары, что нам и удалось сделать с большой выгодой.
Глава LXVI
Когда наш корабль избавился от своего неприятного груза — негров, за которыми, с той поры как мы покинули берег Гвинеи, я ходил, как жалкий раб, я начал радоваться жизни и с наслаждением вдыхал
