ждать раньше, чем через неделю.
Сообщив о своем решении моему верному лакею, который (хотя и пытался отговорить меня от столь смелого замысла) не покинул бы меня в этом предприятии, я нанял лошадей и тотчас же отправился в ту часть Сассекса, где находилась в заточении моя властительница, милях в тридцати от Диля, откуда мы выехали верхом. Мне хорошо были известны влияние сквайра и размеры его поместья, и я остановился в пяти милях от его усадьбы, где мы и оставались до сумерек, а затем двинулись дальше и под покровом темноты достигли рощицы в полумиле от деревни, в которой проживала миссис Сэджли.
Здесь мы привязали к дереву лошадей и пошли напрямик к домику моей старой благодетельницы, причем Стрэп дрожал всю дорогу и воссылал усердные молитвы к небесам о нашем спасении. Домик миссис Сэджли стоял на отлете, мы подошли к нему незамеченные, и я приказал моему другу войти одному, в случае если кто-нибудь у нее будет, вручить письмо, написанное мною для этой цели, и сказать, что ее лондонский друг, узнав о его намерении ехать этой дорогой, поручил ему передать письмо.
Он постучал в дверь, добрая старая матрона подошла к ней и сказала, что она живет одна, почему он должен ее извинить, если она не откроет двери, пока он не объявит своего имени и по какому делу пришел. Он ответил, что его имя ей неизвестно и он должен только передать письмо, которое (чтобы она не боялась) можно просунуть в щель под дверью. Так он и поступил, а прочтя письмо, где я писал, что нахожусь здесь, она вскричала:
— Если тот, кто писал письмо, находится здесь, пусть он отзовется, чтобы по голосу я могла решить, впускать его или нет!
Я немедленно приник устами к замочной скважине и сказал:
— Не пугайтесь! Это я, который столь многим вам обязан… Я прошу впустить меня!
Она узнала мой голос, тотчас же открыла дверь и встретила меня с подлинной материнской любовью, а слезы, показавшиеся у нее на глазах, свидетельствовали о ее беспокойстве, как бы меня кто-нибудь не увидел, ибо из уст самой Нарциссы она знала обо всем, что произошло между нею и мною.
Когда я объяснил цель моего приезда, а именно желание видеть предмет моей любви, прежде чем я покину родину, чтобы лично убедить Нарциссу в необходимости отъезда, примирить с этим обстоятельством, рассказав о пользе, какую должно принести путешествие, повторить клятвы в вечной верности и насладиться печальной радостью, обнимая ее на прощание, — когда, говорю я, я объяснил свое намерение, миссис Сэджли сказала мне, что Нарцисса, по возвращении из Бата, находилась в строжайшем заключении и поначалу к ней допускали только двух-трех слуг, преданных ее брату. Затем ей дана была поблажка и разрешено видеть людей, вследствие чего она была несколько раз в домике миссис Сэджли, но недавно ее предал слуга, донесший сквайру, что однажды отнес в почтовую контору письмо на мое имя. И теперь она подвергается еще более строгому заключению, чем вначале, а потому у меня нет никакой надежды ее увидеть, разве что я рискну пробраться в сад, где она ежедневно прогуливается с горничной, чтобы дышать свежим воздухом, а там, в саду, где-нибудь притаюсь, пока не получу возможность с ней заговорить — приключение, столь чреватое опасностью, что ни один человек в здравом рассудке не отважится на него.
Я решил предпринять эту попытку, как бы она ни была рискованна, невзирая на все доводы миссис Сэджли, которая урезонивала, журила и, наконец, умоляла, несмотря на слезы и мольбы Стрэпа, на коленях заклинавшего меня подумать о себе и о нем и не обрекать себя на гибель столь опрометчиво. Я был глух ко всему кроме велений любви и приказал ему немедленно вернуться с лошадьми в гостиницу, откуда мы пустились в путь, и ждать там моего возвращения; сначала он решительно отказался покинуть меня, пока я не напомнил, что, если наши лошади останутся до наступления дня там, где мы привязали их, они будут непременно обнаружены и вся округа придет в волнение. Подумав, он стал горестно прощаться со мной, поцеловал мне руку и, плача, вскричал:
— Бог знает, увижу ли я вас когда-нибудь!
Моя милая миссис Сэджли, убедившись в моем упорстве, дала мне лучший совет, как приступить к выполнению моего плана, и, убедив меня немного отдохнуть, приготовила мне постель и удалилась.
Рано утром я встал; захватив два заряженных пистолета, а также тесак я пробрался к задней стене сада сквайра, перелез через нее и, по совету миссис Сэджли, спрятался в густом кустарнике неподалеку от грота, замыкающего на большом расстоянии от дома аллею, по которой (мне было сказано) Нарцисса чаще всего гуляла. Здесь я укрывался с пяти часов утра до шести вечера, не заметив ни одного живого существа, но вот я увидел две приближающиеся женские фигуры, и трепещущее сердце подсказало мне, что это обожаемая Нарцисса и мисс Уильямc. При виде их мою душу охватило сильнейшее волнение и, предполагая, что они захотят отдохнуть в гроте, я незаметно вошел в него и положил на каменный стол мой портрет- миниатюру, которую заказал в Лондоне, чтобы оставить Нарциссе перед моим отъездом за границу. Я поместил на столе миниатюру как вступление к моему появлению, которое, без предупреждения, могло бы оказать губительное влияние на чувствительные нервы моей прекрасной затворницы; затем я отступил в чащу кустарника, где мог слышать их голоса, и стал ждать.
Когда они приблизились, я заметил печаль на лице Нарциссы в сочетании с такой невыразимой прелестью, что я едва не бросился ей в объятия, чтобы осушить поцелуем жемчужные слезы, увлажнившие ее чарующие глаза. Как я и ожидал, она вошла в грот и, заметив что-то на столе, взяла миниатюру в руки. Взглянув на портрет, она была поражена сходством и вскричала:
— Боже правый!
На щеках ее сразу исчез румянец. Ее наперсница, испуганная этим восклицанием, бросила взор на портрет и, также удивленная сходством, воскликнула:
— О Иисус! Да ведь это вылитый мистер Рэндом!
Нарцисса, немного оправившись, сказала:
— Какой бы ангел ни принес его сюда, чтобы утешить меня в моем горе, яблагодарна за такой дорогой подарок и тщательно его сберегу!
С этими словами она горячо поцеловала портрет, разразилась слезами, а затем спрятала его на своей прекрасной груди… Потеряв голову при виде такой неизменной любви, я готов был уже броситься к ее ногам, когда мисс Уильямc, растерявшаяся меньше, чем ее госпожа, заметила, что портрет сам собой не мог появиться здесь и, стало быть, я нахожусь поблизости. Милая Нарцисса вздрогнула при таком предположении и сказала:
— Боже избавь! Хотя ничто в мире не обрадовало бы меня так, как встреча с ним, даже на момент, в каком-нибудь подходящем месте, но я предпочту лишиться его общества навсегда, чем видеть здесь, где его жизни угрожает такая опасность!
Но тут я уже не мог справиться с порывом моей страсти и, выскочив из прикрытия, предстал перед ней, а она испустила вопль и упала без чувств на руки наперсницы. Я бросился к сокровищу моей души, обнял ее и горячими поцелуями вернул ее к жизни. О, если бы я обладал выразительностью искусства Рафаэля, изяществом Гвидо, волшебным мазком Тициана, чтобы изобразить глубокую тревогу, целомудренное восхищение, нежный румянец, запечатленные на этом прекрасном лице, когда она открыла глаза и произнесла:
— О, небеса! Это вы?
Боюсь, я уже злоупотребил терпением читателя, сообщая подробности этой любви, о которой (должен признаться) повествую с чрезмерной обстоятельностью. Стало быть, я опущу менее важные отрывки сей беседы, в продолжение которой я взывал к ее рассудительности, хотя не мог побороть грустных предчувствий, связанных с долгим моим плаванием и грозящими мне опасностями.
Мы провели целый час (дольше она не могла обманывать жестокую бдительность брата) в жалобах на нашу злую судьбу и во взаимных клятвах, когда мисс Уильямc напомнила нам о необходимости немедленно расстаться; я уверен, никогда любовники не расставались с такой грустью и терзаниями, как расставались мы. Но мои слова неспособны правдиво описать это волнующее прощание, и я вынужден опустить занавес и только сообщить о своем возвращении в темноте к домику миссис Сэджли, несказанно обрадовавшейся моей удаче и противопоставившей взрывам моей печали такие доводы рассудка, что моя душа в какой-то мере вновь обрела спокойствие. И в тот же вечер, заставив эту добрую, благородную женщину принять от меня кошелек с двадцатью гинеями, как знак моего почитания и благодарности, я покинул ее и отправился пешком в гостиницу, где мое возвращение избавило славного Стрэпа от невыносимого страха.
