— Руис Гонсалес, командир пехотного батальона.
Руис стоял в группе бойцов у террасы.
Все отступили от него. И он остался один.
Руис глядел прямо перед собой, но словно ничего не видел. Он стоял и смотрел сквозь людей и сквозь дома, будто действительно был один на площади, и молчал.
Советнику припомнился Большой Токмак и такой же солнечный день девятнадцатого года. Он вместе с ватагой мальчишек сидел на крыше сарая и смотрел на площадь, запруженную народом. Утром в село пришли красные. Народ судил предателя. Он смотрел так же, как Руис: мимо людей и мимо домов, был один во всем мире.
«Предатели всегда одиноки, — подумал Петр Тарасович, — даже если их много…»
И так же, как тогда, в другом году и в другой стране, люди на площади молчали.
— Руис Гонсалес, ты признаешь, что это так? — негромко спросил комиссар. Но его голос слышали все.
— Да.
Шепот прошел по площади. И по тому, как пронесся этот шепот, Петр Тарасович догадался, что люди признают вину Руиса, но не откажут ему в последнем — уважении.
— Тебя вчера просили дать солдат, чтобы защитить деревню, а ты не дал, — сказал комиссар. — Правильно это?
— Да.
— Сегодня утром деревню взяли, потеряв два танка. Убито сорок семь бойцов батальона. И вдвое больше раненых. В этом тоже виновен ты.
Руис поднял руку к горлу и расстегнул пуговицу рубашки. На лбу у него были видны крупные капли пота, словно солнце пекло только его.
— Я…
— Ты заслуживаешь смерти.
Руис молчал.
Один боец, стоявший поодаль, качнулся, переступив с ноги на ногу, вышел на шаг.
— Сегодня утром Руис был впереди всех в атаке.
— Да.
— Да!
— Да…
Голоса прозвучали, но их будто никто не слышал.
— Разве мы обвиняем его в трусости? Я не говорил, что он трус. Но вы простите его? Простите ему, что шестеро сгорело в танках, а сорок семь мертвы, потому что он храбр и упрям?.. Шесть сгорели заживо! И сорок семь мертвы!
Перед глазами Педро вновь встала картина боя за деревню. Два танка взвода Ромеро прорвались через мост. И там их забросали бутылками с горючей смесью. Машины запылали. В безветренный день смоляные клубы дыма поднимались прямо в небо. Но экипажи продолжали стрелять.
Потом взорвался боекомплект в командирской машине. Взрывом сорвало башню, и она отлетела метров на двадцать. И наступил черед второго танка.
Сдержанный и суровый гул прошел среди бойцов.
— Но!
Комиссар спустился с террасы и подошел к Руису.
— Ты слышал?
— Да.
Руис расстегнул ремень, на котором висела кобура пистолета, и отдал его комиссару. Потом тыльной стороной ладони вытер лоб.
— Жарко…
— Именем республики ты приговорен к смерти!
Руис зачем-то кивнул и оглядел площадь и людей, стоящих на ней.
Они смотрели на него строго и прямо.
— Жарко… — повторил Руис, — разрешите мне выпить. Жарко… Горло пересохло.
Позади Педро кто-то быстро прошел. Советник оглянулся и увидел владелицу кабачка, мужа которой растерзали утром фашисты. Она зашла за стойку и тут же вернулась, неся в руках глиняный кувшин с длинным носиком — поррон.
Она сделала это очень быстро, спустилась на площадь и стала рядом с комиссаром.
— Ладно, — сказал комиссар.
Руис взял поррон у женщины и поднял его на вытянутой руке. Струя красного вина потекла прямо ему в рот, и видно было, как ходит его кадык, когда он глотает. Потом он резко оборвал струю, подал поррон женщине.
— Спасибо.
И пошел прямо на толпу. Она расступилась.
— Ты куда? — спросил его комиссар и кивнул в сторону здания, под стеной которого были расстреляны фашисты.
— Я не пойду туда! Я не хочу умирать рядом с ними!
Педро не расслышал, что ответил комиссар и что снова сказал Руис: к столику подошла тучная хозяйка и поставила поррон, из которого пил Руис. Она просто поставила поррон на стол, не задумываясь над тем, что делает. Педро ничего не сказал ей, только отодвинул поррон в сторону и почувствовал: глина кувшина холодная, чуть влажная и приятная на ощупь в этот жаркий день.
— За смерть товарищей — смерть тебе! — прокричали на площади.
Тогда советник увидел снова площадь и ослепительно яркую стену дома с высокими окнами справа от террасы. У стены стоял Руис в расстегнутом до пояса моно, с непокрытой головой, и прядь темных вьющихся волос свисала ему на лоб. Руис не смотрел на трех бойцов с винтовками, а глядел на солнце. Глаза его неестественно блестели.
Педро опять перевел взгляд на кувшин, из которого пил Руис. Стенки отпотели, росинки влаги усеяли их, каждая бусинка поблескивала.
Хлестко ударили выстрелы.
Несколько бусинок влаги на порроне слиплись и потекли, извилисто дергаясь, по обожженной глине, как по старческой щеке.
— Выкидыш счастливее человека, которого звали Руисом!..
Это сказал Хезус.
К столу подошел комиссар и тяжело сел на стул.
— Ненавижу это…
Хезус сказал:
— Он предал, но предателем он не был. Это и плохо.
— Да, — комиссар протянул руку к поррону.
Педро заметил: у него дрожали пальцы.
Комиссар только потянулся к поррону, но не взял его — рука опустилась на стол. По лицу комиссара было видно: ему плохо, просто очень плохо. Комиссар поднялся.
— Пойду в батальон. Поговорю с бойцами. Не может же батальон оставаться без командира. Они отличные бойцы! Я уверен, что среди них есть отличные командиры рот. Вы их знаете?
— Нет, — сказал Хезус. — Мы только вчера прибыли. Нас направили на танкоопасное направление. Но фашистских танков здесь нет.
— Пока нет, — сказал комиссар.
Потом он ушел.
За столом остались Хезус, Педро и Савельев.
— Как дела? — спросил Савельев по-испански. — Мы так и не поговорили.
— Хорошо, — ответил Педро тоже по-испански.
Бойцы унесли с площади тело Руиса. А на другом конце толпились анархисты. Они о чем-то горячо
