начав жить снова в том мире, в котором не был всего лишь три года, я плакал, мне было больно: болел позвоночник, желудок, болело все… И тогда я наконец-то понял, в какой странный и безумный мир попал.
Увидел наперед, ощутил, что со мной будет дальше. Совсем не понимал, что делать и как жить. Знал только одно: этот мир не такой, как я. За короткий срок он стал чужим. Мне не хотелось жить по глупому блуждающему беззаконию, где женщины стали мужчинами, а мужчины не знают этого. Где едят больше, чем им нужно. Где боль называется насыщением. Где любовью можно убить. Где убивают и искренне радуются этому, думая, что делают добро.
В общем, мне было больно и страшно. И это пробуждение я запомнил навсегда.
Когда проснулся, мать уже хлопотала на кухне. Я встал, скрипнув кроватью. Мать спокойно зашла в комнату, без стука, без вопроса. Я содрогнулся. Мелькнула мысль: 'Вот и началось…»
Ну что, милый, пора завтракать. И ты все расскажешь, — улыбаясь, объявила громким голосом она.
Стол был таким же, как и до сна. Я сел за него, налил чай, в котором было столько сахара, что он мог сойти за клей для бумаги.
Не могу, ма, — сказал я, отодвинув чашку. — По-моему, вчера отравился… — Это была моя первая глупость.
Не может быть! — возмутилась мать. — Что ты говоришь! Все было свежее.
— Да нет, ма, — поправился я. — Просто эти три года я ел немножко меньше и не так жирно.
Бедненький, — запричитала мать, — если бы ты знал, а какая я больная…
И тут мать взгромоздилась на своего любимого конька. Я затронул самую излюбленную ее тему. Конечно, ее нельзя было назвать здоровой женщиной. Она была действительно больная. Но как же мама могла об этом рассказывать! Она наслаждалась, перебирая каждую колику, каждый прострел в позвоночнике, каждую боль, которую называла то режущей, то тянущей, то давящей.
'Интересно, — подумал я, — как мать удивится в свое время, узнав, что легко быть здоровой и молодой!'
Я тогда еще не понимал, что столкнулся еще с одной, не менее сильной, не менее глубокой школой. Намного позже разобрался: если забрать у нее все болезни и изощренную, наперченную, подслащенную еду, она просто сойдет с ума. Что останется у нее и еще у тысяч таких же? Что у них останется? Взрослые дети? Глупые мужья? Смешно, но это не сочетается с хорошим здоровьем. Бедные женщины, простите нас, что мы, «ведущие», сделали для вас и из вас. Мы, мужчины, ради которых и для которых вы появляетесь на свет. Что дали мы вам, кроме болезней, убогих детей, которым наплевать сначала на нас, а потом — и на вас? Так что же мы дали вам, кроме абортов и ненависти к нам? Почему вы нас должны любить, не изменять нам? И как страшен ваш девиз: 'А жить то с кем-то надо!' А эти слова: 'С этим плохо, а с другим, может быть, еще хуже будет!' Где взять такую силу голоса, чтобы прокричать на весь мир: 'Простите, женщины, мы — убогие!'
Я сейчас открою один секрет, поскольку прошло много времени с того момента, тяжелого пробуждения под хрустальной люстрой… У меня нет друзей среди мужчин. Может быть, я не прав, но ведь я не Учитель. Я просто знаю, почему дружу с женщинами. Мне сейчас нужно изложить один из законов Космоса, передать слова дедушки Няма: 'В этом мире все стало подвергаться изменению, гиблому и неизбежному, потому что имя его — деградация. Так вот, женщина деградирует меньше всего: природа. Космос дали ей самую большую силу. Женщина зачинает, вынашивает и рожает. И любое изменение в ней было бы трагедией'.
Есть удивительная сила в слове «женщина». Эта сила показала себя в вере в дом, семью, мужа (если только в него можно верить), в детей. Женщина творила чудеса, отдавая себя тому, в кого верила и от кого хотела иметь детей. Не надейтесь, герои мужчины, что вы имеете хоть малейшее право, оттопырив губу, осуждать женщин. Я дам вам хороший совет: когда увидите то, что вам неприятно в ней, то, что вызывает у вас негодование или даже отвращение, — подойдите к зеркалу и внимательно посмотрите на себя. И поэтому я кланяюсь перед тобой, женщина. И целую тебе ноги. Я преклоняюсь перед тобой, женское начало, за то, что ты не сошло еще с ума, увидев то, что породило.
Тут мое сознание вернуло меня к действительности Я с радостью заметил, что могу не слышать того, чего не хочу, но не теряю ход событий и смысл.
Рассказывай, рассказывай, — несколько раз попросила мать.
Не хочется описывать ту чушь, которую я рассказывал. Мои ответы на вопросы матери. Наверное, я действительно сердцем был еще в общине. Не знаю даже, почему тогда так удачно оберегал мать. Мать слушала, ахала, охала. Но была еще самая неприятная проблема: почему я совсем не привез денег. И вот тут я наплел.
Ах, бедная мама, если бы ты знала, какое богатство я привез. Богатство, которое могло порождать взрывы и трагедии, делать людей счастливыми и несчастными. Братство, которое могло возвысить меня и убить. Да, богатство, которое почти убило меня, по моей же глупости. Оставив кусочек живой ткани для возрождения. И, может быть, для возвышения.
Только давайте сразу разберемся, что же такое возвышение. Давайте вспомним общину… Возвышение — это хотя бы чем-то, но помочь ближнему. Это огромная высота. И я даже сейчас, когда пишу, не совсем уверен, что помог кому-то, потому что помощь — это изменение чьего-то жизненного пути. Страшное слово. Не избавить кого-нибудь от болезней, не заживить чью-то рану, а изменить жизненный путь, хотя бы чуть-чуть. И здесь ошибка должна быть исключена.
Я был слишком возбужден разговором с матерью и своими мыслями, особенно внутренним состоянием. Я обратил внимание, что умею говорить одновременно с кем-то и с общиной. Это радовало.
А деньги, конечно же, украли
— Ну, еще бы! — возмутилась мать. — Ты всегда был бестолковым!
И сразу же нажелала столько на голову укравшего, что мне стало страшно, и я пожалел о лжи.
У меня появилось сильное желание в самые страшные моменты говорить о себе 'он'.
И вот он был отпущен из дому, в субботу. В первый раз за столько времени — выбритый, чисто одетый. Благо было лето. Мать сразу же позаботилась об одежде.
Он вышел, прошелся к остановке. Прекрасное состояние: впервые в жизни он никуда не спешил. Огляделся вокруг и радостно заметил, что свободно читает людей, видит их насквозь, легко понимает, они ему кажутся прозрачными. Ему даже казалось, что он понимает чужие мысли.
Это была еще одна ошибка.
Он забыл одно: человеческое существо — это личность, сформировавшая и закрепившая своим человеческим цементом собственные желания, которые со временем сама не может разрушить, даже если очень хочет. Их может разрушить только мудрый вместе с тем, кто готов это сделать. Желания, которые человек по своему неведению считает истиной. Впрочем, это и можно назвать истиной, но истиной личной.
И шел мастер второй степени, создавая весьма вредную иллюзию, которая переходила в такую же только что созревшую собственную истину.
Мудрая община, я кланяюсь тебе!
Жестокий дедушка Ням, кланяюсь за то, что ты даже не пытался объяснить это. Такого не смог бы сделать даже ты и твой Учигель. Я должен был сам решить эту задачу. Задачу жизни, в которой решение правильное — это сама жизнь, неправильное — смерть. И, слава Богу, среднего здесь не дано. Путь и Школа, все рассуждения — это иллюзия. Существуют только «да» или «нет», которые стоят на фундаменте «почему». А ответ на это «почему» — это уже Истина.
Впрочем, тогда вырвавшийся на привычную волю ученик не думал ни о чем, не рассуждал слишком много. Он упивался своей ложной властью и пониманием мира.
Община промолчала о том, что вторая ступень — это ступень смерти от собственной руки. Да разве он бы поверил?
Наверное, тяжело посылать своего воспитанника на смерть. А воспитанник шел, улыбаясь, оглядываясь вокруг, уверенный в своей силе, все больше и больше погружаясь в иллюзию. Все больше
