воевать. От меня отцепилась — так, лишь иногда наседала, для профилактики. Они воевали теперь вдвоем. Со мной она всегда побеждала, что было ей неинтересно.

Я тогда еще не понимал, что женщина всегда хочет быть побежденной человеком, которого любит и которому отдает себя. Она хочет, чтобы ее победил (конечно, не кулаками) тот, кто рядом. А сейчас понимаю — Серафимыч спас ей жизнь. Еще тогда замечал: мать аккуратно, чтоб он не догадался, выходила на конфликт. Потом внимательно и долго вслушивалась в дребезжание стекол, в утробный рокот и ненадолго успокаивалась. До следующего сомнения и тревоги.

Мне кажется, что уже тогда я начал догадываться: в мире есть какой-то закон, какой- то особенный маленький секрет в отношениях людей. Бедные мои папа и мама, а ведь вы так любили друг друга! Знаю, знаю… Покойная бабушка рассказывала: мама где-то работала, а этаж был четвертый… Так вот, папуля забирался на тополь, серебристый, пирамидальный… Растут у нас такие высокие… Забирался только для того, чтобы увидеть в окно маму. Может, я и не прав, ну, не полез бы Святодух туда! Позвал бы снизу. Сто процентов, что дозвался бы. А что еще нужно было маме?..

Я все еще сидел возле двери и пытался вспомнить звездные знаки Серафимыча. И вдруг вспомнил. Быстренько сосчитав по гексаграмме, я усмехнулся: очень образно он был там выведен. Последняя фраза в определении была такова: 'Бойся ударов гориллы во всем'.

'Как раз для мамы', — подумал я.

Из-за двери вдруг неприятно дохнуло агрессией. Я инстинктивно стал лицом к ней. Три года не ощущал агрессии, да и сама она была сейчас какая-то интересная и, как вдруг стало ясно, приходила раньше того, кто агрессивен. Дверь резко отворилась. Серафимыч был на пределе и поэтому — очень смешной. Хотя в своей ярости он был прав… Я понял, что остановить его словами не успею. Мама испуганно выглядывала из-под руки Святодуха.

Ну что, сынок? — рявкнул он и кинулся на меня. Ну, уж чему-чему, а этому меня хорошо научили. Мой двоюродный папуля хотел схватить меня и задавить сразу. Но вместо меня схватил воздух, а так как опереться на воздух у него не хватило мастерства, то Серафимыч, конечно же, по всем законам природы рухнул на пол. Впрочем, что для него было это падение? Тем более, я ему не помогал, а просто отошел в сторону. Вскочил он так легко, что я удивился. Покраснев от смущения, Серафимыч снова двинулся вперед. За дверью засопели возбужденные соседи.

— Прекрати, Серафимыч! — воскликнул я.

Я тебе щас дам Серафимыча, — засопел он. И вот тут я совершил непростительную ошибку. Нельзя было этого делать. Святодух теперь всегда будет меня бояться, что ни объясняй. Я схватил его левой за две руки, а сам повернулся к матери.

Ма, это я, — пробормотал жалкий и гонимый сын. — Смотри, ма, — я отодвинул край фуфайки и поднял рубаху. На правом боку у меня большой рваный шрам с детства. Мать ахнула, увидев вытатуированного дракона. В левой руке у меня, противно вереща, трепыхался Серафимыч.

И вдруг со страшным криком 'Сын!' мать бросилась ко мне на шею.

Сколько же горя я тебе принес! — вырвалось из сердца. Мать целовала меня, заливаясь слезами.

Ну, пусти, — собрав силы, снова пророкотал Серафимыч, и я разжал руку. Святодух лихо отработал свой проигрыш, вызвав у нас восхищение, — занес обоих на руках в квартиру.

Вот до чего доводят отчаяние, разлука и горе, — задумчиво, для себя все объяснил Серафимыч. — Ай-яй-яй, горе с разлукой, — повторял он.

А когда мы с матерью оторвались друг от друга, то увидели его сидящим на полу. Добрый Святодух, растрогавшись, смотрел на нас, держа руки в тазике с холодной водой. Видно, я перестарался.

Ах ты. Боже мой! — всплеснула руками мама.

И вдруг я увидел, что она снова стала мамой, как будто и не было разлуки. В глазах засветились искры непостижимой энергии, всегда пугавшей меня с детства.

Только моя мама (я в этом глубоко уверен) могла одним вздохом, одним восклицанием изменить всем настроение в противоположную сторону. Она в самые неловкие моменты появлялась вовремя, и что бы ни было, ее восклицания разряжали любую обстановку.

Ах ты, Боже мой! Худенький ты мой, маленький… Кушать, быстрее кушать!

Серафимыч с готовностью ухнул и встал с пола.

Бедный мой, бедный, — причитала мама. — Все потом расскажешь, все потом… Ты же Бог знает на кого похож, — нараспев причитала она, на ходу щипая меня.

'Ни в чем не изменилась, — радостно думал я, — даже такой гигант, как Святодух, полностью не укротил кипучую энергию моей мамы'.

Открылся холодильник — и через мгновение кухонный стол был похож на поле битвы, по которому кусками и в разных позах были распластаны младшие братья. У меня затряслись ноги. Я отвык от этого зрелища. Рядом, рухнув на табуретку, захрустел чьими-то костями Серафимыч. В то мгновение я окончательно понял: один мир сменился другим.

Много было совершено ошибок. Но то, что я сделал тогда, было единственно правильным. Тогда еще мое сердце было в общине.

'Что же делать? — думал я. — Как объяснять? Ведь это же безумие… Три года не есть ничего подобного, три года обретать здоровье и силу, очищать нервы, мышцы, научиться мгновенно сокращать и расслаблять их…»

От убийства отвыкаешь быстро. Какая разница, убиваешь ли ты, либо поощряешь его, поедая убитого?

Как же вовремя я остановился и не убил свою бедную маму этими объяснениями. Передо мной выпала удивительная дилемма: съесть уже убитого кем-то либо самому убить свою мать.

Я вспомнил общину. Что же будет, если я начну сейчас все объяснять? Даже самым ясным, самым убедительным языком женщине, которая считала, что потеряла сына; женщине, которая живет пониманием, что основная радость и здоровье — это еда; женщине, которая не убивает своего сына, — откуда ей это знать? — а кормит, отдавая самое лучшее. И нет больше для нее счастья, счастья матери, чем смотреть на чавкающее, сопящее за столом чадо.

Я содрогнулся. А ведь мог бы этого не понять. Мог сделать непоправимую глупость в первый же день. И я зачавкал, радостно и возбужденно, будучи глубоко уверенным, что все младшие братья меня за это простят.

Моя мама, глотая слезы радости, была абсолютно уверена, что доставляет мне величайшее удовольствие. Как же мы любили тогда друг друга! Она знала, что совершает доброе и правильное. И я знал, что совершаю подвиг. Это был редкий момент, когда мы вдвоем одновременно были счастливы. Может быть, даже единственный раз в жизни.

Но любое состояние не может длиться долго. И я поплелся в ванную, отяжелевший, отупевший, с трудом представляя, что буду рассказывать потом.

О прогресс! У тебя есть свои плюсы. Я плескался в собственной грязи, пуская пузыри, делая воду то горячее, то холоднее, страшно удивляясь этим способностям носатого крана. А еще больше удивлялся тому, как всего лишь за три года все это отошло от меня, многого не понимая в свой первый домашний день.

Когда я вышел из ванной, то к искреннему удивлению услышал радостное мамино объявление: 'А сейчас — чай!'

'Действительно, так всегда и было, — подумал я. — А что будет теперь? Бедный ты, Сережа!' — думал я, пьянея от липкого сладкого чая, еле ворочая языком от набившейся в рот плюшки. Было такое впечатление, словно я проглотил груду камней, которые, оборвав все внутренности, дошли до колен. Ноги стали тяжелые, ватные. Мозг сжалился надо мной, услышал: 'Иди, родной, поспи…' Едва дотащившись к кровати, провалился в пустоту.

Пробуждение было неописуемое! Перед этим снилась какая-то чушь, и все время одно и то же: кто-то маленький и противный, пока я медленно поднимал руку (это был поединок), ухитрялся несколько раз ударить меня в нос. Но самый сильный удар был в живот. И так повторялось бесконечно…

Открыв глаза, я увидел здоровенную хрустальную люстру и понял, что она обязательно сейчас на меня упадет. Потом вздрогнул, закрыл глаза и заплакал. Так горько и страшно плакал последний раз, наверное, в детстве. Я даже не пытался сдерживаться. На второй день, еще никого не увидев, даже не

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату