становясь слабым и ничтожным.
Вдохнув полной грудью, я подумал: 'Куда направиться?' Был субботний день, но я знал место, где местные каратисты усердно набивали руки. Чем и занимался вместе с ними до общины. Стремительно погружающийся в иллюзию, направился в спортзал. Первое, на что я обратил внимание в троллейбусе (это поразило), — любая женщина, которая случайно бросала на меня взгляд, долгое время не могла его отвести. А мужчины инстинктивно подбирали животы, расправляя плечи. Но молодой и наглый мастер быстро ответил себе, почему это происходит. И не вспомнилась фраза, которую сказал Ням: 'Как ты можешь вылечить, так можешь и убить. И еще ты можешь стать мужем всех женщин на свете. Бойся этого, ученик'. Но это было сказано всего лишь один раз и вскользь.
И ученик дедушки Няма спокойно отметил про себя, что, конечно же, за счет питания, упражнений, дыханий его ничтожное количество Ян увеличилось. Ax, милые женщины, как чувствуете вы своей страшной женской силой, что отсюда могут произойти здоровые дети! Вы готовы пойти на все, чтобы получить здоровых детей. Путаете свои
сильные материнские инстинкты с любовью… А может быть, эго и есть любовь? Может, не так уж и плох был этот ученик? Ведь он действительно мог дать нечто большее, хотя и далеко не все то, что вам нужно. Ведь самка гонит самца, когда он заболевает физически. Женщина отталкивает мужчину, когда тот заболевает разумом, теряя путь, в который она верила.
Но тут я услышал в полупустом троллейбусе удивительный разговор, который вернул на какое-то время в мир действительности.
Сидела женщина лет сорока, ее сын лет пятнадцати, рядом мужчина, лысый и толстый. Женщина и мужчина оживленно разговаривали, а ребенок напряженно, втянув голову в плечи, слушал.
Разговор был обычный. Где-то кого-то зарезали, с кого-то живьем содрали кожу, кого-то расчленили, изнасиловали… Ехали долго и разговаривали только об этом. Я, затаив дыхание, слушал их. Женщина рассказывала, с упоением смакуя детали, фальшиво ахая, хлопая себя по жирным бокам. Мужчина тряс головой, соглашаясь с ней, округляя глаза то в полном ужасе, то в удивлении. Я понял: им просто не о чем больше разговаривать. Стало неприятно. Почувствовалось непонятное раздвоение внутри: во мне было два человека. Один — сильный, торжествующий, довольный собой. Другой — жалкий и слабый. Я не знал тогда, что эти двое когда-нибудь должны срастись и получится один. Не радостный, — это слишком высоко, — хотя бы знающий и любящий, что, впрочем, тоже немало. Но эта мысль скользнула и исчезла.
Я услышал голос, возбужденно восклицающий: 'Вы представляете! Пополам! Пополам так и перерезало!'
Мужчина сделал круглые глаза и, ахая, качал головой. Вдруг женщина вся как-то сжалась, потом распрямилась, схватила сына за плечи и затрясла его. Тот даже закрыл глаза. Женщина неподдельно искренне, на высокой ноте закричала:
Вот так, гад! Вот так, паразит! Родила тебя, выкормила, воспитала… И никуда ты не денешься, гад проклятый, до самой старости… Не до моей, — продолжала она, — а до своей, паразит ты этакий. — Потом, повернувшись к мужчине, продолжила прежним голосом: — Вы представляете?.. А вот еще…
Я сразу провалился в себя. Вот он — истинный ужас наших женщин. У нее нет ничего, кроме этого маленького, убогого, перегнанного ребенка. Она будет цепкими руками, всей своей женской силой удерживать его рядом, пока не умрет сама или не будет убита им же. У нее нет ничего и уже никогда не будет. Она не даст этому юноше создать семью, а если он каким-то чудом и создаст ее, будет разрывать все на куски. Не все такие, но, увы, большинство. И я, все же умея немножечко заглядывать вперед, посмотрел.
Водитель объявил нужную остановку. Я подошел к Горному институту, возле которого сновали тудасюда молодые люди. Они четко разделялись на два лагеря: одни были застенчивы, испуганы и очень неуверенны в себе. То были абитуриенты, люди, мечтающие гордо называться студентами. И другие, те, кто уже гордо назывались студентами. Они ходили между абитуриентами, свысока поглядывая на них. Стало ясно: было очень приятно одним ходить между другими. Давно я не ощущал такой разницы между людьми. И когда зашел в эту толпу, то почувствовал волну замешательства: ни те, ни другие (а для них это было очень важно) не могли отнести меня к какому-либо сословию. Поэтому и те, и другие на всякий случай со мной здоровались, очевидно, принимая за молодого и наглого преподавателя.
Небрежно отвечая на приветствия, самоуверенный ученик знакомой дорогой направился в спортзал. Он был, как всегда, закрыт, но, зная эти маленькие секреты, ученик постучал. Три раза, четко и громко. Дверь отворилась, и я увидел своего старого приятеля, с которым когда-то дружили, ну просто до чертиков.
Здравствуй, Серый. — Я слегка ткнул его в плотный живот.
Че надо? — оторопело буркнул он и отодвинулся в сторону. Я опешил, потому что испугать или удивить моего старого дружка было очень тяжело. Ученик с удовлетворением увидел, что его боятся. Он зашел в спортзал. Спортзал был небольшой, для борьбы.
Боже мой! — воскликнул ученик. — Какие все знакомые лица! Было еще четверо хорошо знакомых ребят.
— Чего закрываемся?
Все скромно молчали. Тогда каратэ начало уже тихонечко подвергаться нападкам.
Да, ребята, да вы че? Тоже не узнаете меня? Один из них, он был когда-то самым могучим из нас, огромный, стодвадцатикилограммовый Вадик, поскреб затылок.
По-моему, Серега, — буркнул он, внимательно вглядываясь в меня.
— Точно, Серега, — подтвердил тощий и длинный, которого раньше называли Фонарь. Все опять замолчали.
Зашедший ученик с удовольствием растянул минуту молчания, потом торжественно сказал:
Ну что. Толстый, по-прежнему всех лупишь? А действительно, как ты при такой толщине так высоко поднимаешь ноги?
Все радостно засмеялись. Напряжение мгновенно улетучилось.
Серега, приехал! Появился, красавец! Что случилось? Где был? Меня трясли за плечи, хлопали по ним, дергали за уши. Это были старые, добрые друзья детства. Я их любил и верил им. Потом рассказал все. Как мог. Приукрасил, конечно. Рассказывал долго. Они слушали молча и напряженно. Видел, что не верили, качали головами, усмехались. Да и как можно было во все это поверить?
Послушай, Серега, — наконец перебил меня Толстый. — Ты что? С ума сошел? Ты же прекрасно знаешь: это все чепуха, сказки для сумасшедших. Подобное рассказывают в каждой секции.
Конечно, — хихикнул Фонарь, — а потом Толстый лупит всех этих учителей. Что это ты в учителя подался? Сейчас уже на это дело — гонения.
Поздновато, — буркнул Толстый.
Мне стало обидно. Ведь рассказывал я искренне, да и, наверное, не мог дедушка Ням выпустить в мир совсем уж плохого ученика.
Ребята, милые, да вы что? Не верите мне?
Никакие мы тебе не «милые», — пропищал Фонарь. А Толстый тут же отпустил свою коронную лычку, от которой всегда сутки гудела голова.
Мне стало жутко обидно. Потому что я не просто рассказывал о себе. Я затронул начальные законы Космоса, смысл Школы. Куда же это все провалилось? А, впрочем, почему они должны верить? Ведь подобной чушью в свое время были заполнены все журналы'. И тут стало ясно — до состояния высшего недеяния мне еще слишком далеко.
Толстый, а хочешь получить? — улыбаясь, спросил я. Это был уже предел. Все радостно заржали.
Ну, ты совсем с ума сошел, — сказал Толстый. — Опомнись, сынок, — произнес он свою любимую поговорку. — И посмотри, сколько у меня тела.
Ну, давай-давай, — подзадоривал я.
Тут произошла смешная история. Мы стали друг напротив друга. Уже было видно, что он будет делать. Толстый глубоко вдохнул и не спеша, но со страшной силой хотел лягнуть меня в живот своей столбообразной ногой. Я развернулся спиной и быстро побежал к противоположной стене. Все дружно захохотали.
