— Нет.
— Да. И я это знаю. Я виноват, Мэн. Виноват, что у тебя такая паскудная жизнь, и все это из-за меня.
— Не надо, па!
— Я должен сказать правду. Мы с тобой никогда раньше не разговаривали, Мэн. Мне трудно было высказаться.
— Понимаю.
— Действительно понимаешь. — Отец внимательно разглядывал Куан Мэна.
Куан Мэн заерзал под взглядом отца. Отец рылся в кармане.
— Мэн, возьми и погуляй сегодня. Отец сунул ему в руку десятку.
— Не надо, па.
— Бери.
— Нет, па. Не хочу. Не нужно мне.
— Возьми. Прошу тебя, возьми, — умоляюще выговорил отец тихим голосом.
Он на секунду сжал руку Куан Мэна и заковылял на костылях обратно в освещенную комнату.
Выбравшись на улицу, Куан Мэн устремился к деревьям на углу. Он присел на корточки в их густой тени и разрыдался. Впервые в жизни Куан Мэн по-настоящему плакал. Детские слезы не в счет — дети плачут не так, как мужчины. Куан Мэн плакал почти как мужчина. Плакал обо всем, что было, и о том, что будет дальше.
С десятью долларами в кармане Куан Мэн пошел в «Счастливый бар». Пил, смотрел, как матросы танцуют с девушками, слушал песни китаянки с горящими глазами, и все его существо билось в такт сумасшедшему барабанному ритму.
Поздно, совсем поздно он вышел на Эспланаду, на свою Эспланаду. Его вечерние корабли — ночные корабли теперь — еще светились огнями, но они больше не манили его. Он не уедет. Никогда не уедет. Просто пойдет домой. Неожиданно его окликнули. Он не сразу понял.
— Извините, молодой человек. Перед ним стояла старая англичанка, туристка, судя по виду.
— Извините, молодой человек. Не покажете ли, как пройти к «Рэфлс-отелю»?
Куан Мэн все еще не понимал. Вдруг он ответил:
— Да, мадам. Иду, как можно скорей. И зашагал в сторону.
Старая англичанка посмотрела вслед удаляющейся фигуре и недоуменно покачала головой.
Рассказы
ЛИ ГОЛЯН
Подмостки
перевод М. Елагиной
В зале были только мужчины.
Они пришли сюда, в своих сандалиях, заплатив доллар за билет, и глаз не отрывали от сцены. Под потолком в огнях крутились и жужжали вентиляторы, похожие на большие белые цветы. Под ногами валялись обрывки газет с последними сообщениями о партизанской войне. Но мужчины, пришедшие в театр, пялились на сцену, которая в свете прожекторов напоминала гигантский аквариум. Никогда еще в этом городе не бывало такого ревю.
На сцене, сменяя друг друга, танцевали группами три-четыре девушки, обнаженные по пояс, и мужчины затаив дыхание следили за каждым их движением. А иногда одна из девушек переходила на невысокий помост, который тянулся от рампы в глубину зала. Это был гвоздь программы. Кто-нибудь из публики непременно пытался потрогать танцовщицу — и тогда в зале раздавался смех.
Ровно в половине двенадцатого все заканчивалось. Каждый вечер мужчины уходили, чтобы завтра прийти снова. С ними никогда не было ни жен, ни дочерей. Они стыдливо шли к выходу осторожными шагами и, встречая знакомых, посмеивались, чтобы скрыть смущение. Занавес падал — и они возвращались назад, в мир своих забот, в мир грязных комнатушек, еще более одинокие, чем всегда.
В тот вечер Мей Фэн выглядывала из-за кулис, грациозно постукивая по полу левой ногой. Отсюда виден был кусочек сцены. Она чувствовала, как от тяжелого зноя из-под мышек ползли холодные тонкие струйки.
На сцене в огромном шаре света пела А Юн. Она то и дело размахивала руками, словно отбивалась от грубого натиска труб. Гулко рассыпалась барабанная дробь. Певица вращала глазами, пела громко и напористо, пытаясь подражать своей любимой кинозвезде.
Мей Фэн не могла без смеха смотреть, как А Юн сражается с музыкантами.
Дирижер нервно взмахивал палочкой, всем своим видом показывая, что единственная цель его жизни — отогнать певицу от микрофона. А Юн всегда убегала униженная и клялась, что ни за что больше не будет петь с этим оркестром. Мей Фэн частенько сочувствующе похлопывала ее по плечу после выступления.
До выхода Мей Фэн оставалось еще целых полчаса, но она не отходила от кулис, боясь прозевать свою очередь. В перерывах она подбегала к доске, в который раз изучала программу, потом снова бросалась к кулисам, задыхаясь от волнения.
Ноги ее никак не стояли на месте. Она беспокойно притоптывала, что-то мурлыкая себе под нос, чтобы хоть немного успокоиться. Когда оркестр заиграл быстрее, она повела бедрами и стала отрабатывать шаг. Она была уже в костюме. Подрагивали стебли золотистой, как мед, тростниковой юбки. До пояса тело ее было обнажено. Такая стройная девушка, с широким лицом и продолговатыми глазами. Груди большие и белые. Крепкое гладкие тело дышало детской непорочностью.
Она была молода… И главное — очень любила танцевать.
Еще совсем недавно она танцевала, поливая бобы в огороде за отцовской лачугой. Потом их с дедушкой и бабушкой переселили в «новую деревню». Там она уже не танцевала днем на улице: не было укромных уголков и ноги с трудом ступали по жесткой каменистой земле. Да и часовые из-за ограды слишком жадно поглядывали на нее. Зато когда спускалась ночь, она танцевала дома перед лампой, а дедушка смотрел на нее, улыбался и кивал головой. А когда земля становилась холодной от дождей, дедушка приглашал своих старых друзей. Они пели протяжные песни, полные мира и тихой радости. Нежно играла мандолина, глухие дрожащие звуки летели из флейты. В темной маленькой комнате она слушала их, замирая от счастья. Лишь чуть слышное покашливание бабушки иногда нарушало гармонию. И ей хотелось бежать к ним и танцевать для них. И жизнь казалась такой прекрасной!
Однажды в деревню пришла толстая женщина в дорогом шелковом платье. Умеет ли внучка танцевать? — расспрашивала она дедушку. Да, она прекрасно танцует. Толстуха пообещала платить ему каждый месяц. Посоветовались с бабушкой и решили, что это все-таки лучше, чем «кое-что другое»… Ей велели обмакнуть большой палец в чернила и приложить к каким-то бумагам, а потом она ушла вместе с женщиной, не поднимая глаз на часового у ворот. Покидая дедушку, она знала, что помогает ему, и не огорчалась. Ведь там она будет танцевать! Когда ее попросили раздеться, она слегка оробела. Но кругом все танцовщицы сбрасывали одежду и надевали костюмы. Так же сделала и она. Потом это вошло в привычку. На сцене ее ослепляли огни, и она не видела публику. Но как чудесно было танцевать каждый вечер! Богатая толстуха была от нее в восторге…
— Мей Фэн, иди сюда! Скорей!
Кто-то звал ее.
