ее в жены, все бы сказали…
— А сколько таких случаев могут назвать эти «все»? Ну, сколько?
Гудулич уставился в пол. Ясно было, что ему никогда в голову не приходило заниматься подобным подсчетом.
— Гм. Трое ребят, это раз. Потом эта ночь в госхозе, после которой она готова была бежать, куда глаза глядят, а потом забрала троих детей и уехала. Это все.
— И за сколько лет?
— Погоди-ка. Если считать точно, то эти четыре случая произошли с ней за двадцать лет.
— Выходит, один случай в пять лет?
— Выходит, так.
— А не думаешь ли ты, что сама пречистая дева Мария за такой срок нагрешила бы куда больше?
— Пожалуй.
Других вопросов не последовало. Все трое молчали, углубившись в размышления по поводу всего происшедшего. Затем Гудулич вдруг вспомнил о том, что говорил Кёвешу наедине, без Буриана.
— Мне очень бы хотелось, Руди, чтобы мои слова были приняты во внимание при официальном расследовании.
— Все будет принято во внимание, Геза. Все и в свое время.
— Благодарю,— с облегчением вздохнул Гудулич.
— С этим погоди, еще успеешь.
— Я полагаю, товарищ майор,— сказал Буриан не слишком вежливо, но твердо,— настало время заводить уголовное дело, учитывая, что праздник кончился.
— Да,— подтвердил майор Кёвеш, игравший очками на столе и казавшийся погруженным в свои мысли.— Вот что, старший лейтенант! Отправьте-ка в Будапешт
срочную телеграмму. Текст такой: «По подозрению в убийстве просим арестовать…» Как зовут девушку?
— Эмилия Тёре,— прошептал Гудулич в полной растерянности.
— Так, продолжайте: «…арестовать Эмилию Тёре».
35
—
Официальное следствие началось. Предстояло окунуться в море формальностей, или, как выражаются иначе, совершить обычную следственную процедуру. И Буриан окунулся в эту работу с самого утра.
Во второй половине дня, когда уже отзвонили к вечерне, в участке появилась тетушка Дитер.
— Дитер? Кто такая?
— Та, что работала вместе с Анной Тёре.
— Пропустите!
Перед Бурианом сидела худая, плоская как доска, увядшая женщина.
— Не пугайтесь, гражданка Дитер, я буду допрашивать вас в качестве свидетеля по делу Анны Тёре.
— Жаль, что все так случилось, очень жаль. Бедняжка, она заслуживала совсем другой судьбы.
— Вы состояли с ней в дружеских отношениях?
— Как прикажете понимать?
— Не знаю, как еще выразиться. Вы были ее подругой, не так ли?
— Так, так. Были, как вы сказали, подругами.
— Но не всегда?
— Что правда, то правда. В девушках мы ее не любили. Слишком уж была гордая. А чего добилась? На балах всегда собирала вокруг себя всех парней. А нам оставалось только семечки лузгать. Ей казалось, что музыка играет только для нее одной.
— И она всегда танцевала?
— Всегда! А мы, остальные девушки, стенки в это время подпирали. Все парни, сукины сыны, заранее сговаривались, кому после кого ее приглашать. Всех их с ума сводила эта Анна.
Буриан слушал, не прерывая.
— Эко я разболталась! Извините, товарищ. Говорю да говорю и даже не знаю, может, чепуху всякую. Наверно, это вам совсем не интересно, а вы меня не останавливаете только потому, чтобы не обидеть?
— Говорите, говорите, гражданка Дитер. Я слушаю вас.
— Так что говорить-то? Вот я, к примеру, когда в прошлом году весной Анна подала заявление в кооператив, была против. Выступала даже! Нет ей места среди нас, говорила. Председатель потом меня вызывал. Я ему все свои обиды и выложила как на духу, без утайки.
— Ну, хватит, Дитер! — оборвал меня тогда Гудулич.— На винограднике работать некому, а вы мне тут про девичьи обиды толкуете!
— Ладно,— говорю,— пусть мы ее примем. А кто с ней рядом работать будет? Да никто!
— Послушайте теперь меня, Дитер,— сказал председатель.— Вот у вас семеро детей, и все живы- здоровы.
— Слава богу, хоть гвоздями их корми, все перемелют!
— Вы многодетная мать, всеми уважаемая женщина. И в школе учились вместе с Анной. Так?
— Так, отрицать не стану.
— Вы ведь не завидуете судьбе детишек Анны Тёре? Верно?
— Верно. Чему уж там завидовать-то, господи!
— Значит, вы с ней не в ссоре. Когда встречаетесь на улице, здороваетесь?
— Гм…
— Кто из вас первый здоровается при встрече?
— Она. Она всегда здоровается.
— Ну а вы? Вы отвечаете ей?
— Конечно. Мы же с ней не в ссоре.
— Только вы на нее в обиде?
— Я? За что же?
— За то, что… там, на балу, парни только с ней танцевали?
— Это, конечно, так. Но когда музыка кончала играть, Анна всегда возвращалась ко мне. Мы с ней и в школу всегда вместе ходили.
— Ну а как насчет парней? На вашу долю тоже доставалось?
— Нет, парни доставались только ей, потому что она была намного красивее всех нас. Но я на нее не сердилась, только обидно было, что она красивее нас.
— Ну а потом?
— Потом? Когда она вернулась домой беременная вторым ребенком, я остановила ее на улице и говорю: «Аннушка ты Аннушка! Как же это ты, бедная?…» Она даже не стала со мной разговаривать. Рассердилась и пошла прочь.
— Рассердилась? Она рассердилась?
— Она. За то, что я, видите ли, посмела ее бедняжкой назвать…
— Как вас девушкой звали, Дитер?
— Юлия. Урожденная Юлианна Портёрё.
— Красивое имя — Юлианна. Как у жены председателя.
Женщине было приятно от этой похвалы.
— А обычно меня звали тогда просто Юлишкой.
— Так, значит, Юлишка. Хочу я у вас еще кое о чем спросить.
— Пожалуйста.
