— Хоть бы вы заступились, Александр Иванович! Попросили бы директора, чтоб уволил он Соловьева, что ли? Никакого покоя нету. — Горн обычно не отвечал, потому что слова эти означали совсем другое: «Что бы делал я, бедный слесарь, если бы исчезло вдруг все: и эти беспокойные люди, и эта беспокойная работа. Пропал бы, совсем пропал».
А Алексей жил одним, об одном думал: «Скорее бы кончить линию!» Скорее хотелось дождаться дня, когда в цехе прозвучит наконец команда главного инженера: «Включайте!», когда загудят моторы, вздрогнут станки, начнет двигаться, дышать, жить линия. Он знал: такой день обязательно наступит!..
И все, что помогало этому ожиданию, облегчало его, воспринималось как необходимое, в том числе и незаметные заботы Вали Светловой. Часто, окончив смену, она заглядывала в механичку. Вначале просто так, поинтересоваться, как воплощается в жизнь Алешина мечта, его линия. Но однажды она помогла Алексею разобраться в чертеже. Потом, когда он задержался, чтобы побольше нарезать крепежных болтов на завтра, Валя помогла делать нарезку.
— Можно, я попробую? — попросила она. — Когда-то приходилось уже… когда училась. Можно?
Алексей позволил, показал. Из оставшихся тридцати болтов Валя нарезала восемь, но сколько от этого было радости! Валя даже не знала, как спрятать эту радость понадежнее, чтобы не заметил Алеша. В другой раз Валя просто подавала Алексею инструменты: то ключ, то отвертку, то молоток, то кронциркуль. После еще и еще раз. Она привыкла угадывать по одному знаку, по одному движению, какой именно инструмент нужен, и вкладывала в безмолвно протянутую руку Алеши как раз то, чего он ждал. Иногда требовалось поддержать откуда-то изнутри упрямую гайку, или головку болта, или чуть заметный винтик, но ничьи пальцы не лезли. Если Валя оказывалась поблизости, она просовывала в узкий просвет пальцы и придерживала. Она слышала, как-то Алексей сказал Васе:
— Эх, Васяга, Валины бы пальцы тебе!
«Валины пальцы… Валины пальцы…» — повторяла после Валя, словно не веря, что сказано это про нее, про ее руки.
Что ждало ее дальше… там, впереди, за всем этим? Об этом Валя старалась пока не думать. Она просто шла навстречу тому, что было жизнью Алеши и что он любил так же горячо и безгранично, как она любила его.
6
В понедельник, уже в конце дня, развернув свежий номер областной газеты, Таня замерла на мгновение, невзначай поймав глазами на четвертой странице два знакомых слова: Георгий Громов!
Торопясь, задыхаясь от внезапно охватившего ее волнения, Таня прочла объявление о том, что именно сегодня, в этот вот вечер, в зале Новогорского оперного театра состоится концерт скрипача Георгия Громова и что начало ровно в восемь часов.
Будто раскаленный ветер дохнул Тане в лицо. Радость, растерянность и безотчетная уверенность в том, что сегодня, вот уже скоро, она обязательно увидит Георгия, — все это нахлынуло сразу. Да! Она должна его увидеть!
Был седьмой час. Через сорок минут проходит рабочий поезд. Да-да! Нужно собираться и ехать. Немедленно! Но как? В половине первого ночи начинается смена. Ее смена…
На ходу влезая в пальто, застревая в его рукавах, Таня выбежала из дому. Скорее на фабрику! Договориться, упросить Любченко: заменил бы ее часа на два, а то вдруг она запоздает к началу смены. Таня то бежала, то шла быстро, торопливо, захлебываясь острым встречным ветерком.
Любченко удивился ее раскрасневшемуся лицу и сбивчивой взволнованной речи. Он согласился сразу, даже не спросив, почему Таня может задержаться. И она очень обрадовалась этому: о поездке никому не хотелось говорить.
Запыхавшаяся, чуть не на пороге сбрасывая пальто, она влетела домой, торопясь переодеться и собраться. На станцию прибежала за две минуты до поезда.
…Сквозь замерзшие вагонные стекла ничего не было видно. По ним проплывали пятна неяркого света, скользили тени. И по тому, как все это двигалось, видно было, что поезд еле-еле тащится. «Только бы успеть! Только бы увидеть!» — думала Таня.
И, как назло, поезд на последней станции еще задержали. Таня с тревогой смотрела на часы. Приникала к стеклу, стараясь разглядеть что-нибудь в стылой темноте, словно этим можно было сократить досадную остановку.
Неужели она опоздает к началу концерта?
7
Стеклянная дверь театрального подъезда затворилась за Таней в ту самую минуту, когда в фойе уже пронзительно заливался второй звонок.
Над окошечком кассы висел аншлаг: «Все билеты проданы». Прошло еще минут десять, пока Таня разыскивала администратора, покупала входной билет, раздевалась в переполненном гардеробе. В зал она вбежала после третьего звонка.
Минута, в течение которой медленно погасали люстры и, вздрагивая, раздвигался тяжелый малиновый занавес, показалась Тане бесконечной.
Это был тот самый, такой памятный зал, в котором она еще девочкой принимала нехитрый и бесценный подарок Струнова. За ним была целая жизнь, о которой сейчас Таня не думала, не могла думать. Все вытеснили сейчас ожидание и неясный пронзительный страх: вдруг все это исчезнет — и зал, и занавес, и само ожидание? Вдруг вместо Георгия выйдет кто-то чужой и равнодушный и сразу выяснится, что все это ошибка, что выступает никакой не Георгий. Торопясь на концерт, Таня впопыхах даже не взглянула на афишу у подъезда, даже не купила программку… Она смотрела на пустую сцену.
И в самом деле вышел не он. Слова «Мендельсон! Концерт для скрипки с оркестром, ми-минор! Исполняет…» Таня едва расслышала, но последние: «…Георгий Громов!» прозвучали так, будто кто-то прокричал их в самое ухо. И вот наконец…
На сцену вышел Георгий. Скрипка в руках. Смычок… Поклонился залу… Георгий!
Таня, стоявшая в правом проходе, инстинктивно подалась вперед, сделала шаг. И замерла. Прислонилась к стене. Неистово и гулко колотилось сердце…
Зал, погруженный в полумрак; рукоплескания, встретившие Георгия; строгая, вся в черном, фигура дирижера и его распростертые над оркестром руки, похожие на крылья парящей птицы; весь мир; вся жизнь, которая уже была и которая еще должна быть, — все для Тани исчезло. Было только лицо, похудевшее лицо Георгия, его глаза, рука, вскинувшая скрипку к плечу. У Тани почти остановилось дыхание…
Георгий настроил скрипку и застыл, опустив правую руку со смычком. Короткое оркестровое вступление. Стремительной белой птицей смычок взмыл вверх, опустился на струны — и взволнованная, тревожная мелодия полилась в зал.
Таня не отрывала глаз от лица Георгия. Он стоял вполоборота к ней и казался бы неподвижным, если бы не взлеты и падения смычка, то стремительные, как удар сабли, то плавные и неторопливые; если бы не безудержно быстрые пальцы, заставлявшие говорить скрипку. Голос ее покрывал звучание оркестра. Музыка оборачивалась то глубоким раздумьем, то тревожной печалью, то самозабвенной борьбой. И звала, звала… Замер притихший зал. И все пространство его наполнилось чьим-то сильным, взволнованным дыханием — это было дыхание музыки, в которой металась, билась и рвалась напролом к свету неистовая человеческая душа.
Таня больше не видела ни скрипки, ни рук Георгия. Видела только его лицо, глаза, волосы. И ей начинало казаться, что нет даже оркестра, что ничего нет, кроме этого дорогого лица, глаз, что именно это звучит, звучит неповторимо, взволнованно и прекрасно!
