знаю… Попусту ты такой канители не заведешь!
Эти слова придали камеристке бодрости; она почуяла в них веру императрицы к ее доносам.
— Я по преданности своей холопской, — произнесла она и, внезапно опускаясь на колени перед императрицей, поклонилась ей в ноги.
Анна Иоанновна тревожно отодвинулась и, слегка приподнявшись в кресле, произнесла:
— Да что ты кланяешься? Чего ты так испугалась? Душу, что ли, ты чью-нибудь загубила? — спросила она, напрасно желая придать своим словам как бы шуточное значение.
— Не о своей вине пред вами веду я речь, государыня, — смиренным голосом произнесла камеристка. — Что я пред вами? И как может моя холопская измена огорчить и расстроить вас, ваше величество.
— Так про кого ж ты речь ведешь?.. Про какую измену толкуешь? Говори до конца!
— Ох, велик тот конец, важен он! — вздохнула Юшкова, поднимаясь с колен и исподлобья взглядывая на императрицу. — Не всякое слово мой язык произнести дерзает, не всякое слово с моих уст слететь может!..
— Аграфена! Не мямли! — уже хриплым, полным волнения голосом произнесла императрица. — Ты меня знаешь… понимаю я, чье ты имя хочешь произнести, понимаю, о ком ты свою речь ведешь… И сама ты понимаешь, что затеяла ты игру не шуточную, да останавливаться тебе в ней уже поздно!.. Ты про герцога заговорила? Да? Отвечай же!
Юшкова вновь опустилась на колени и тихо, невнятно произнесла:
— Так точно, ваше величество! Знаю я, что погибель себе изрекаю, да не может сдержаться мое сердце, не вольна я в нем.
— За правду при мне еще никто не погибал! Если ты настоящую правду доложишь мне, ничего тебе за то не будет и никто про твои речи не узнает… Ну, а если соврешь, если оговоришь кого-либо понапрасну, тогда не жди пощады!.. Ты знаешь, я — лжи не потворщица и выносить ее не стану!..
Говоря это, Анна Иоанновна забывала, что при ней-то именно и процветали та ложь и та клевета, от которых она так усердно открещивалась и которых она, на словах, так боялась, и которые так презирала.
— Ну, говори, я жду! — уже серьезно и почти грозно проговорила монархиня.
Юшкова тихонько перекрестилась под складками своей широкой шали, подаренной ей с плеча государыни.
— Будешь ты говорить или нет?
— Буду, матушка-царица, буду!.. Смею ли я, окаянная, ослушаться вашего величества?
— Ну! Что общего нашли вы с шутом между моей женской служилой челядью и герцогом Курляндским?
При этом вопросе императрица впилась взором в лицо своей собеседницы.
— То и общего, ваше величество, что не все ваши камер-юнгферы с воли взяты и по своим заслугам к вашей священной особе приставлены.
— Что ты хочешь сказать этим? Вы все по чьей-нибудь рекомендации поступили, и я даже не знаю, кто из вас кем ко мне поставлен.
— Это так точно!.. Только каждая из нас допрежь того, чтобы к вашей священной особе доступ получить, в чьем ни на есть барском доме службу свою проходила и аттестацию себе какую ни на есть имеет… Опять же и уроженки мы все здешние, петербургские, и свое родство здесь, при себе, имеем.
— Ну!.. Дальше!
— А дальше то, ваше величество, что затесались среди нас такие, которые из чужих мест сюда приехали и прямо вашей милостью взысканы, без особых на то причин.
— Ты об этой пришлой немке говоришь, что к принцессе приставлена? — сдвигая брови, спросила императрица.
— Так точно, милостивица наша, так точно… о той, что на место Клары взята.
При имени Клары императрица слегка вздрогнула. Она не любила напоминания о погибшей камеристке.
— Так она же не при мне состоит, а при моей племяннице Анне! — воскликнула она. — И что ты можешь сказать против нее?..
— Не я, ваше величество, не я!.. Мне лично ничего про нее неизвестно, а люди говорят!.. И не смею я скрыть от вас, что уже давно слухи ходят… Да не смел никто доложить вам, ваше величество!
— Какие слухи? О чем?
— Ведь эта немка приставлена по воле его светлости; он сам и рекомендовать ее вам изволил?
— Да, герцог сказал мне, что давно знает ее.
— Ох! Вот это — истинная правда! — притворно вздохнула Юшкова. — Вот это — настоящая правда… Точно, его светлость эту немку окаянную давно знать изволит!
— Что ж дурного в этом?
— А то, что при таком его знакомстве не след было его светлости вводить эту басурманку в ваш дворец!..
— Говори яснее! — строго сдвигая брови, произнесла императрица.
— Чего же мне, окаянной, еще яснее вам докладывать? Герцог давно изволил эту немку своей милостью пожаловать, и она уже давненько при нем в любовницах состоит!
Юшкова сказала это слово и сама вздрогнула: такое слово в те времена имело страшное, роковое значение; оно грозило и допросом, и застенком, и пытками…
Бирон не щадил своих личных врагов, а стоял он так твердо, что явных врагов у него на истерзанной им Руси и не было…
На императрицу слово, произнесенное камеристкой, произвело такое же действие, как и на самое Юшкову: оно как бы ошеломило ее.
Произнеся его, Юшкова замолчала на минуту и, пристально взглянув в лицо государыни, увидала, что Анна Иоанновна сначала покраснела, а затем разом побледнела, как полотно. Она давно не слыхала такого смелого слова.
— Повтори, что ты сказала! — с расстановкой произнесла императрица.
Юшкова дрожащим голосом повторила свои слова.
Императрица помолчала с минуту, а затем спросила:
— Ты… от кого знаешь это?
— От людей слышала, ваше величество! Люди ложь — и я тож! — попробовала она отбояриться от произнесенных слов.
Но сказанного уже было не вернуть; произнесенные ею слова слишком глубоко запали в душу ее державной слушательницы.
— Не виляй! — строго подняла на нее императрица свой проницательный взгляд. — Говори, от кого ты слышала про любовную связь герцога с камеристкой принцессы Анны?
— От стражника в Летнем дворце, ваше величество, и здесь от людей, которые при стройке нового дворца состоят.
— При… стройке? Причем тут стройка?
— А видят они, на работе стоя, куда отлучается камеристка принцессы… Ведь вам, ваше величество, известно, что эта Регина выговаривала себе выход из дворца по известным дням?
— Да, это точно, — как будто что-то соображая, проговорила Анна Иоанновна.
— И что возвращается она всегда поздным-поздно… в таком часу, в котором настоящей, честной женщине, не то что девушке, возвращаться неприлично?..
— Доходил до меня слух и об этом, — в раздумье проговорила императрица.
— А не изволили вы заметить, что в те часы, когда она отлучается, его светлость дома заниматься изволит и к вашему величеству с докладом не является?
— Нет, этого я не замечала, — сдвигая брови, произнесла императрица, как бы что-то припоминая. — Но это не трудно будет проверить.
— Само собой, не трудно, ваше величество! Немка давно не выходила; на днях, гляди, отпросится у ее высочества.
