Голицына, в сопровождении своего сотоварища, итальянца Пучини.
— Анна Ивановна, я к тебе с ябедой! — крикнул Голицын плаксивым голосом. — Не вели итальянцу меня обижать… Что за порядки такие, что иностранные шуты русских дураков пересиливают? Небось я со своей глупостью в его землю не сунулся, зачем же он свою итальянскую дурость к нам в Россию привез? Слава те, Господи, такой урожай на дураков, что только обирать успевай!
— Чего вы не поделили? — рассмеялась императрица, вообще любившая шутов, а к Голицыну в особенности благоволившая.
— Да как же!.. Он женить меня собрался! — указывая пальцем на упорно молчавшего итальянца, заявил Голицын. — Какое ему, иноземное его рыло, дело до того, женюсь ли я, или холостым останусь?
Итальянец что-то произнес на ломаном языке, от чего сам же покатился от смеха. Он смеялся так заразительно, что императрица не выдержала и расхохоталась.
Голицын бросился обнимать товарища.
— Вот за это тебе мое шутовское, дурацкое спасибо! — проговорил он. — Объявляю тебе мое шутовское благоволение!.. Наша матушка рассмеяться изволила!.. Она ли дураков не видит с утра до ночи? Она ли глупостей всяких не слышит, а ты заставил ее расхохотаться.
— Ну, помирились и ступайте вон! — сказала императрица, вновь погружаясь в свою прежнюю задумчивость.
— Пойдем, Ивановна, пойдем! — раскланиваясь с нею, ответил Голицын, хватаясь за голову итальянца и нагибая ее тоже для поклона. — Мы товарищу всегда уступить готовы… На что тебе сейчас шуты? Когда одна останешься, так только моргни — мы сейчас перед тобой, как лист перед травой. И поругаемся, и передеремся… Ведь мы хорошо понимаем, что тебе без шутов да без дрязг с непривычки тошнехонько станет!.. При каждом дворе свои порядки… Вон Пучинка мой рассказывает, что у них, в ихней земле, все подряд песни поют с утра и до ночи… и жрать нечего, а они все-таки поют!.. А у нас заместо песен глупости в обычай: чуть что, мы сейчас за несуразицу — и словно пообедали. Так пришли же за нами, Анна Ивановна! Тотчас придем… твои гости!
Оба исчезли за дверью.
Бирон сделал жест нетерпения.
— Я положительно не стану входить к вашему величеству, когда при вас эти шуты состоять будут! — произнес герцог с такой заносчивостью, что принцесса Анна подняла на него взгляд непритворного удивления — она еще не слыхала такого его тона.
Императрица заметила это и ей стало досадно.
— Чего это ты расходился? — спросила она, обращаясь к Бирону. — Или и вправду хочешь доказать, что я без шутов и без дураков никогда не остаюсь?
Принцесса с глубоким удивлением и искренним одобрением вслушалась в слова тетки. Такого обращения с фаворитом ей тоже еще никогда не приходилось наблюдать. Она видела и скорее чувствовала, нежели умом понимала, что вокруг нее совершается что-то странное и не совсем обычное, но, не привыкшая вмешиваться в то, что лично ее не касалось, она обходила все молчанием и только теперь в душе аплодировала тетке, сознавая, что фаворит давно заел у живал подобный урок.
Бирон встал с недовольным видом и, откланявшись императрице и принцессе, собрался уходить. Однако Анна Иоанновна остановила его вопросом:
— Ты когда же намерен заняться передачей мне отчетов?
— Вы изволили приказать отложить это до завтра.
— А если я прикажу тебе и твою поездку отложить?
— Я исполню приказание вашего величества и поеду послезавтра, — ответил Бирон, стараясь упорно разобраться в том, шутит императрица или ему действительно придется отложить свою поездку.
Государыня как будто прочла этот вопрос в его душе.
— Бог с тобой, поезжай, коли собрался! — сказала она таким тоном, который сразу успокоил фаворита. — Лучше уж покончи с тем делом, по которому ты едешь и которое тебя, видимо, так сильно занимает, а наши с тобой расчеты потом сведутся и проверятся!
В последних словах императрицы Бирону снова послышался какой-то отдаленный намек, но ее лицо было так спокойно и ее голос звучал так ровно, что фаворит вновь успокоился и откланявшись вышел из комнаты.
Тотчас после его ухода государыня, отпустив принцессу, послала сказать Ушакову, чтобы, когда все во дворце улягутся, он явился к ней потайной дверью и привел с собой князя Никиту Трубецкого.
Этот приказ, переданный через личного вестового императрицы, старого казака Силантьева, душой и телом преданного Анне Иоанновне, был в точности исполнен и о нем не узнал никто, кроме самого посланного. Силантьев был предан Анне Иоанновне по-настоящему, и она знала, что не было той услуги, какой он не оказал бы ей, не было того поручения, какого он не исполнил бы.
В то время во дворце, в дни, когда не было собраний и гостей, ложились рано, и полночь считалась часом очень поздним, а потому, когда ровно в двенадцать часов Юшкова, бывшая в ту ночь дежурной при императрице, пришла доложить ей о прибытии начальника Тайной канцелярии и его помощника, весь дворец уже был погружен в крепкий и непробудный сон.
Императрица встретила Ушакова и Трубецкого на ногах. Волнение, в каком она находилась, придавало ей силу и бодрость, и в той, хотя и тяжело, но бодро выступавшей женщине, которая шла навстречу вызванным ею посетителям, никто не узнал бы измученной, совершенно обессилевшей старой монархини, за жизнь которой все так трепетали еще несколько часов тому назад.
— Здравствуйте! — ответила императрица на поклоны новоприбывших, милостиво допуская их к руке, — здравствуйте. Подняла я вас не в урочный час, да что делать!..
— Для нас, ваше величество, нет урочных часов, — ответил Ушаков, — не такая наша служба, чтобы нам урочные и неурочные часы разбирать.
— Ты, граф, оповестил князя Никиту о том, что вам обоим предстоит исполнить?
— Настолько, насколько я сам уведомлен, я и князя уведомить успел, — ответил Ушаков. — Но вашему величеству не благоугодно было оповестить меня о том, как угодно вам будет поступить далее.
Императрица опустилась в кресло и провела рукою по глазам.
— Об этом вы сейчас узнаете. Вы оба, конечно, понимаете, что никакого надругания над собой я в собственном своем дворце допустить не могу и не должна.
Оба поклонились в знак согласия.
— А между тем то свидание, которое назначено на завтра, есть именно надругание. Это — насмешка надо мной, и над всем, что мною сделано для человека, обязанного мне всем — и своей жизнью, и своим положением, и благополучием всего своего семейства.
Ушаков и его помощник слушали в глубоком и немом молчании. Они понимали, что тот приказ, который они готовились услыхать, был непреложнее и тверже всякого другого приказа, потому что он был дан не самодержавной владычицей могучего царства, а глубоко оскорбленной женщиной. Императрица может простить и все забыть, обманутая женщина ни забыть, ни простить ничего не может.
— Вами сделано распоряжение, чтобы разговор лиц, которые на завтрашний вечер отдаются под ваш непосредственный надзор, был по возможности подслушан и возможно подробно передан мне? — спросила государыня.
— Так точно, ваше величество! — ответил Трубецкой, на котором — при совместном действии обоих вершителей судеб всех обвиняемых и заподозренных в преступлении против священной особы императрицы — лежало исполнение всех побочных распоряжений.
— Все, что вы оба узнаете и услышите, должно быть в точности отмечено и передано мне!.. Чтобы не было пропущено ни одно слово, ни один жест, ни один… поцелуй!
Последнее слово Анна Иоанновна произнесла с видимым усилием, оно как будто остановилось у нее в горле.
Оба ее собеседника ответили глубоким поклоном. Иного ответа в этих случаях не давали.
— Мне, конечно, не нужно повторять вам обоим, что все то, что вам придется узнать, услышать или проведать, должно быть известно в мире только мне и вам? — спросила государыня.
— Мы сами, ваше величество, немедленно забываем все то, что слышим на чинимых нами допросах, — ответил Ушаков тоном такой неподкупной правды, что вызвал улыбку на бедное и озабоченное
