бессонницы.
...Внизу не легче. Боеголовки торпед в первом отсеке выписывают вместе со всей носовой оконечностью плавные 'восьмерки'. Лица у торпедистов бледно-оливковые. Молодой электрик Тодор прилег на стеллажную торпеду, и голова его вместе с боеголовкой совершает одни и те же, сосущие под ложечкой качания - вверх-вправо-вниз-влево-вверх...
- Такие же глаза были у моей бабушки... - разглядывает матроса старшина команды. - За день до смерти.
Но Тодор безучастен ко всему на свете.
- Бери ветошь и протри стеллажи. Тошнить не будет! Ну?! Кому говорю?!
Трудотерапия - единственное действенное средство против 'морской болезни'. Матрос недоверчиво следует совету, и то лишь потому, что мичман повторяет его уже как приказ. Тодор не трет. Он волочит тряпку по торпеде, как изнуренный дервиш метет лохмотьями мостовую.
В кают-компании матрос-химик, он же вестовой, склонился на коленях перед мусорной кандейкой... Это самый первый его выход в море, и он ничуть не подозревал, что человеку может быть так худо, даже если он и не тонет, не горит, не задыхается хлором, а всего-навсего лишь в сухой уютной кают-компании то мягко проваливается на диванных подушках, то так же плавно возносится вместе с ними вверх. Страдания его столь велики, что доктор, бесстрастный хладнокровный доктор, не выдержав мук здоровенного парня, пускается на хитрость. Подмигнув старпому, он достает коробочку с витамином 'С' в драже:
- Хим, хочешь таблетку от 'морской болезни'?
- У-у... А-у-угу, - только и может выдавить из себя химик.
Доктор милостиво протягивает ему желтый шарик:
- Положи под язык до полного рассасывания.
Через минуту любопытствует:
- Ну как, легче?
Химик благодарно кивает, но оторваться от кандейки не рискует.
- Стыдно, хим! А как же люди на вахте стоят? Без кандейки? Сходи в дизельный - посмотри на мотористов...
Хуже всего переносить качку мотористам - под жаркий грохот дизелей, в душном смраде разогретого масла. За деревянной конторкой вахтенного механика - лейтенант-инженер Ларин, командир моторной группы. Для него, так же как и для лейтенанта Симакова, это первая вахта в океане. И если Симаков там, на мостике, ежится от промозглого холода, то здесь, в стальной капсуле отсека, голый по пояс Ларин изнывает от жары и болтанки.
В такт волнам колышется электролит в аккумуляторных баках и вино в провизионке, соляр в топливных цистернах и консервированная кровь во флаконах, вода в аварийных бачках и компот в матросских желудках. Все жидкости на корабле вступили в заговор с океаном и теперь покорно вторят его дыханию.
Ларин давно почувствовал, что жидкости его тела тоже подчиняются уже не ему, а какой-то таинственной забортной силе. В глазах нехорошее кружение, в животе сосущая пустота, хотя после обеда не прошло и часа. Съеденный борщ, повинуясь зову океана, неудержимо поднимается вверх. Ларин судорожно стискивает зубы: 'Этого ещё только не хватало! На глазах у матросов... Позорище!'
Мотористы испытующе поглядывают на своего командира: укачивается или нет? Как назло, в эту смену подобрались бывалые старшины, и им прекрасно известно, что Ларин впервые штормует в океане.
Усилием воли лейтенант-инженер загоняет взбунтовавшийся борщ в желудок, встает и без особой нужды щелкает на пульте кнопками - проверяет температуру газов в цилиндрах.
Только бы дотянуть до конца вахты... А там украдкой можно пробраться в гальюн, нагнуться над спасительной чашей и... Рот предательски наполняется соленой слюной. 'О-о! Только не здесь!' - молит себя Ларин.
Старшина 2-й статьи Еремеев, конечно же, все видит... С Еремеевым у Ларина очень сложные отношения. Еремеев дослуживает третий год и знает дизель куда лучше, чем новоиспеченный лейтенант- инженер. Знание - дело наживное, но если сейчас Ларин опозорится как моряк, если он все-таки достанет из-под конторки большую пустую жестянку... Тогда уж, конечно, придется переводиться на другую лодку. А ещё лучше - на береговую базу...
'Хорошо Симакову, - завидует Ларин, - стоит там себе на свежем воздухе, темно... Никто его не видит'.
А Симаков легок на помине. Пришел в отсек сушить на дизелях промокший ватник.
- Привет маслопупам! - орет он сквозь дизельный грохот.
- Как там наверху? - веселеет Ларин.
- Волны выше сельсовета! Айда на ужин! Сегодня селедочка!
При упоминании о еде у Ларина тоскливо сжимается сердце. Старшина 2-й статьи Еремеев понимающе хмыкает... 'Ну ладно!..' - замечает себе Ларин и изображает на лице неописуемую радость по поводу селедочной закуски.
Химик-вестовой уже пришел в себя и накрывает стол мокрой скатертью, чтобы не сползали тарелки.
Есть ли более отвратный запах, чем запах пищи в качку?
Собираются офицеры. Садится во главе стола командир. Ларин утесняется между минером и штурманом. Доктор любезно передает лейтенанту тарелку с супом - о, как ненавидит доктора в эту минуту Ларин! Чашу с ядом, а не рассольник по-ленинградски принимает он из его рук. От горячего пара к горлу подступает такой приступ тошноты, что Ларин снова на волоске от позора. Неужели это может случиться? Здесь, при всех офицерах? При командире? Влажный холод прихватывает виски. Он не сможет даже выбежать штурман сидит на самом проходе! О боже, как медленно он ест!
Ларин отворачивается от тарелки к приемнику и делает вид, что для полного блаженства ему не хватает только увертюры к опере 'Мавра', которая звучит сейчас на московской волне.
- Что это вы, Леонид Георгиевич, не жалуете нашего кока? - невинно интересуется старпом. - Рассольник хорош...
Ларин краснеет:
- Пусть остынет.
- Да он уже совсем холодный.
- Да? - удивляется лейтенант. - В самом деле...
Он подносит ложку ко рту и, стараясь не вдыхать запах, глотает.
О, зачтется ли ему когда-нибудь эта мука?! Еще одну ложку, вторую...
'За командира, - упрашивает себя Ларин, - за старпома. Ну вот эту, последнюю, за минера. Вон он как сочувственно на меня смотрит...'
- Нет, пожалуй, в 'Славянском базаре' рассольники готовят не так... Не хватает лимона и маслин...
- Вы перепутали прямой угол с температурой кипения... Это называется 'солянка'.
Вестовой колеблется: убирать почти полную тарелку или нет? Ларин корчит ему такую гримасу, что, обладай его взгляд способностью передвигать предметы, и химик, и тарелка тут же бы вылетели сквозь все люки за борт.
Едва освобождается проход, лейтенант встает из-за стола и, стараясь не замечать улыбок доктора, старпома и даже своего друга ('И ты, Сим!..') командира торпедной группы лейтенанта Симакова, выбирается из кают-компании. Прихватываясь за переборки узкого коридора - бортовая качка швыряет с прежней силой, - Ларин бредет через центральный пост, через жилой аккумуляторный отсек, через родной дизельный - в электротехнический, где за ходовой станцией правого гребного электромотора подвешена его койка. Наконец-то можно лечь! Сразу становится легче. Но на душе скребут кошки: ясное дело, все видели, что он укачался - офицер, моряк, подводник... Завтра Еремеев, выслушивая его, ларинские, распоряжения, будет снисходительно кривить губы. И никогда он не будет смотреть на него так, как на 'большого меха', капитан-лейтенанта-инженера Мартопляса. Офицер, который укачивается, не может быть командиром. Правда, адмирал Нельсон, говорят...
