она обнажается, то океан и в самом деле разыгрался не на шутку. Симбирцев возбужден и весел, как человек, счастливо закончивший опасное дело.
- Андреич, - подмигивает он мне, - хочешь настоящее море понюхать? Бери у командира 'добро' и лезь на мостик. Выстоишь - считай, что сдал зачет на вахтенного офицера!
Командир отдыхает после вахты в каютке. Он с трудом разлепляет красные от морской соли и застарелой бессонницы веки, выслушивает просьбу, улыбается, морщась от боли в растресканных губах.
- Дерзай, Андреич... - И нажимает клавишу переговорника в изголовье: - Центральный, запишите в вахтенный журнал: 'Дублером вахтенного офицера заступил капитан-лейтенант Черкашин'.
- Есть! - доносится из центрального.
- Привяжись там как следует, а то смоет...
Свитер под китель, свитер поверх. Еще ватные брюки, меховая 'канадка' с капюшоном... Чтобы втиснуться в резиновый гидрокомбез, нужны ещё чьи-то руки. В тесноте боевой рубки я помогаю боцману, а боцман помогает мне. Со стороны зрелище препотешное: лодка кренится, и мы то валимся друг на друга, то скачем на одной ноге - другая застряла в резиновой штанине. Ну вот и готовы...
Жаль, что сейчас смена Руднева, а не старпома. Стоять с Симбирцевым было бы веселее.
Взбираемся по отвесному трапу: раздобревшие в плечах, еле протискиваемся в узкую шахту. Помощник отжимает тяжеленный кругляк верхнего рубочного люка и выбирается в ревущую темень, наполненную брызгами, воем ветра и водяным грохотом. Увесистый заплеск обдает нас с боцманом и проливается в шахту ледяным душем. Ерошин - он вылезает последним опускает литую крышку, размером с вагонное колесо, задраивает её наглухо поворотом штурвальчика. Теперь мы втроем посреди железа, то и дело ныряющего в волны. От этой мысли становится не по себе, и мы поспешно лезем все выше - на мостик, открывающий нас по грудь встречному ветру. Глаза быстро привыкают к темноте, слегка развеянной светом звезд и молодой луны. Куда ни глянь - всюду всхолмленный океан. Носовая 'бульба' то вздымается выше горизонта, то зарывается в воду по подножие рубки. Лодка в пене, как загнанная кобылица. Сквозь пену прорывается холодное зеленоватое свечение. Оно вспыхивает и гаснет, будто из- под воды нам кто-то сигналит. Из дырчатой палубы обтекателя рубки хлещут воздушные струи, выжатые из-под стального настила ударами волн. Словно гигантские пульверизаторы бьют снизу вверх. Полое железо воет на все лады.
Мы пристегиваем к поясу цепи. Мы привязываемся к перископным тумбам.
'Бульба' размалывает волны так, что вода разлетается высокими белыми веерами. Встречный шквал швыряет брызги в лицо, словно заряд картечи. Увесистые капли выбьют по железу трескучую дробь и пребольно секанут резину шлема на голове - береги глаза! Бережем. Как только перед форштевнем взметается очередной белый взрыв, прикрываем брови кожаными рукавицами: через секунду ошметки волны наотмашь хлестанут по щекам, по рукавице, по резине, запорошат колючей солью глаза. Но надо успеть оглядеться по курсу и траверзам - не мелькнет ли в водяных холмах ходовой огонь какого-нибудь шального сейнера.
Этот вал мы заметили ещё издали. Вздымаясь среди гривастых волн, словно великан над пигмеями, он медленно подступал к лодке. Мы смотрели на него, слегка оцепенев. Спрятаться бы под козырек, нырнуть в шахту, запахнуть за собой люк, как захлопываешь в страшном сне дверь, спасаясь от чудовищ, - все это было уже поздно: оставались секунды. На нас надвигался не вал - водяной хребет. Он приближался, рос, вспухал, вздымался все выше и круче. Едва нос лодки уткнулся в его подножие, как высоченная вершина, не выдержав собственной тяжести, поехала вниз, клокоча белыми языками, набирая силу, увлекая за собой всю гороподобную лавину... Так рушатся крепостные стены.
Глазомер ли, интуиция, но все мы поняли: удар придется точно в рубку, железо не прикроет, водопад низвергается прямо в вырезы мостика, на нас, на наши головы, почти отвесно. Успел подумать: вот она, 'волна-убийца', переламывающая корабли...
Мы присели, крутануло, поволокло на предательски удлинившейся вдруг цепи вниз, в проход, потом швырнуло вверх, больно ударив плечом о подволок обтекателя. Рот забит тугим соленым кляпом. Когда это я разжал зубы?!
Воду не выплюнуть, она раздирает щеки, ноздри... Я уже не чувствую, куда меня несет, обо что колотит... Воздуха! Вздохнуть! Неужели конец? Удар по голове, хрустнули позвонки...
Вода нехотя схлынула с плеч. Я судорожно хватаю ртом воздух, все ещё боясь, что в горло вот-вот ворвется вода. Но она, бурля, крутясь, все же уходит вниз.
Обнаруживаю себя за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
- Боцман! Как вы там?
- Дюже погано... - подает голос Ерошин. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто 'очень плохо', а именно 'дюже погано'. - Зуб выбил...
Устоял наверху только помощник.
- За счет веса! - пошучивает он,
Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Ерошин отплевывается морским рассолом и кровью.
Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух, ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот. Выдувает глаза из орбит! Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался, в шторм не до субординации, - и мы кланяемся очередному каскаду.
Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклоченный безумный старец.
Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли они, что и им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе; ощутить то, что выпадает очень немногим: живую мощь первородной стихии; ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а посреди её буйства, в реве, в лете, в провалах над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
Руднев нахохлился, глаз под навесом овчинного капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать 'скуловорот' град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнбю, о чем он сейчас думает. Разве что спросить? Как же, скажет!..
- О чем задумался, Василий Егорыч?
Боцман хитровато усмехается:
- Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной... Думаю, помирать буду, а погодку нынешнюю вспомяну.
Все это похоже на правду. Такое забыть трудно.
Нас снова накрывает. Все-таки странную работенку выбрал себе этот бывший псковский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при жене да цветном телевизоре. Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера? Не Жюля Верна, в самом деле, начитался? Двадцать лет под водой морячить - тут родиться надо было с боцманской дудкой на шее.
Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше.
Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Я ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай, тесная, но сухая и теплая постель... Кипящая волна пожирает палубу и то место, под которым дожидаются меня книги, чай и подушка. Носовая оконечность длинная, черная, как гитарный гриф, - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжету, нажимаю кнопку подсветки электронных часов: ещё каких-нибудь полтораста минут - и для нас распахнется наконец благодатный люк.
Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма.
Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете - молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочка молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка...
