капроновые чулки. Она бросила на мужа исподлобья выразительный взгляд, означавший, что она хочет ему что-то сказать.
Как всегда веселый, Толеп спросил у жены:
— Ну, что произошло между вами? Уж не боролись ли вы здесь?
— Десять лет я ее учила! — быстро заговорила Гульбаршин, кивая на дочь. — И что же она теперь хочет сделать?! Вместо того, чтобы стать человеком, чтобы стремиться вперед, она хочет назад идти! Ты посмотри на детей других родителей: одни инженерами стали, другие — врачами... Школу кончают, чтобы попасть в институт, в университет. А она думала, думала и вот надумала сегодня... Решила взвалить себе на плечи лопату и чернорабочей стать!
— Ничего не пойму! — сказал Толеп. — О чем ты говоришь, Гульбаршин?
— Если меня не понимаешь, у нее спроси! Скажи своему отцу, Милат, как называется твоя одногодичная школа, в которой готовят чернорабочих?!
Характер у Милат был крутой, резкий. Она была первенцем. И ростом и мыслями быстро догнала мать, и теперь, когда вступила в спор, не уступала в слове. Сказанное матерью задело ее за живое:
— Буду я чернорабочей или кем другим, за свое будущее сама отвечу! По крайней мере, не буду, как вы, висеть у кого-нибудь на шее.
Эти дерзкие слова вонзились в сердце матери, как острые иглы.
— Нет, ты послушай... — пробормотала она. — Ты послушай, о чем она говорит... — и Гульбаршин задрожала от негодования и обиды. — Она считает меня обузой... Ох, бессовестная! Я же не кончала, как ты, десятилетку!
— А кто не кончил десятилетку, тому и работать, что ли, нельзя?
— Нет, хватит! — оборвала ее мать. — Ты посмотри, Толеп, она без всякого стыда со мной пререкается! Да будь ты не только что чернорабочей — колхозницей становись, раз так! Свиней иди пасти! Нет мне больше до тебя дела!
Причина ссоры стала ясна для Толепа. С тех пор, как Милат сдала экзамены на аттестат зрелости, прошло много времени, но она никак не могла решить, куда ей пойти учиться, чем заниматься. Поступить в институт Милат не решалась: не надеялась на свои силы. Куда ни пойдет — везде большие конкурсы. В других городах — то же самое, об этом рассказывали ей подруги, ездившие поступать в институты. А уехать куда-то, не поступить там, провалиться и потом вернуться; назад, как это бывало у некоторых, Милат считала для себя позором. «Чем браться за непосильное дело, — думала она, — лучше выбрать какую- нибудь специальность по своим возможностям». И вот, после долгих раздумий, она, наконец, решилась.
В Алма-Ате открылось одногодичное техническое училище, готовящее рабочих-специалистов по многим отраслям хозяйства. Общежитие, одежда, питание — все за счет государства. И Милат, познакомившись с условиями поступления, решила ехать в Алма-Ату, в это училище.
— Ну, что же? — сказал Толеп, выслушав дочь. — Я не против, дочка... Что плохого в том, что ты получишь специальность? Поезжай...
Гульбаршин, услышав такое решение, повернулась к мужу и посмотрела на него таким взглядом, будто увидела что-то необычайное.
— Ну, чего ты так на меня смотришь? — спросил Толеп. — Милатжан рассуждает правильно.
— Значит, ты не в силах помочь поступить в институт единственной дочери? — проговорила Гульбаршин осуждающе.
— Но я же не председатель приемной комиссии?!
— А как же это другим удается устраивать своих детей в институт? Наверное, никто из них не является этим, — она хотела сказать «председателем комиссии», но не смогла выговорить. — У тебя столько знакомых и товарищей в Алма-Ате... Если ты сам не можешь поехать туда вместе с дочерью, напиши им письма. Вот, мол, помогите единственной дочке поступить в институт. Кстати, у тебя и срок отпуска пришел... Лучше сам поезжай, устрой ее на учебу... Вот, говорят, что в одном институте преподавателей достаточно один раз сводить в ресторан и напоить, как они сразу ставят пятерку. Там и сын Казакбая преподает. В прошлом году, — ты помнишь, — Кузембай увез туда свою дочь и устроил... А зимой этот толстяк приезжал, не помню, как его фамилия... Если ты ему скажешь, он поможет... Я уверена!
Толеп махнул рукой и нахмурил брови:
— Оставь! Это все пустые разговоры. Если ты знаешь такие приемы поступления в институт, поезжай сама и устраивай... А мне больше не смей о таких вещах говорить!
Потом он целый вечер молчал, а когда сели чай пить, сказал неожиданно:
— Да, вот что! Я еду в колхоз. Председателем!
О том, что многих активистов района посылают в колхозы, Гульбаршин и раньше слыхала. Но то, что сказал Толеп, было невероятным. Она вздрогнула.
— Куда? Что? Ты говоришь правду?
Но весь вид Толепа говорил о том, что он не шутит. Гульбаршин с такой силой поставила на стол свою чашку, что расплескала чай.
— Ну, вот и хорошо, — сказала она с иронией. — Наконец-то ты встал на правильный путь, бедняжка... Тоже назад потащился... Эх, ты! Другие вон, которые с тобой вместе жизнь начинали, в ЦК работают, по пять комнат квартиры имеют! А ты, оказывается, и с отделом райкома справиться не смог!.. Достукался!
Толеп не успел ответить жене. За окном раздался звонкий детский голос:
— Д-у-у... Дут... Д-у-у-у-у! Эй, не стойте на дороге! Задавлю!
И в комнату вбежал их шестилетний сын Ермек.
— Папа! — закричал он еще с порога. — Моя машина перегнала все другие машины... Пока они ездили на элеватор два раза, я три раза съездил! Завоевал красное знамя! Вот! — и Ермек показал маленький красный флажок, вырезанный из бумаги.
— Перестань греметь! Перестань кричать! — сердито оборвала его Гульбаршин. — Где ты шляешься голодный? Тоже что-то о машинах лепечет! Чумазый весь... И игры-то какие пошли... В шофера! Как будто другой игры нет...
Прошел месяц. Наступила осень.
Пасмурный день. Время приближается к полудню. Гульбаршин давно уже проснулась, но вставать ей не хочется. Она натягивает на себя одеяло, как будто страшась тяжелой тишины, царящей в доме.
В жизни Гульбаршин произошли такие большие изменения. Толеп уехал председателем колхоза «Коминтерн», что в тридцати километрах от дома. Теперь ему только изредка удается заглянуть сюда. Милат в Алма-Ате учится. Полмесяца, как уехала, а еще ни одного письма от нее нет. Гульбаршин знала характер дочери и думала о том, что «бесенок», видно, совсем не будет писать ей. А что сделал Ермек? Маленький, шестилетний Ермек! Когда в прошлый раз приезжал Толеп, он прыгал от радости, забирался в машину и, в конце концов, несмотря на угрозы матери, со слезами уговорил отца взять его с собой в колхоз. Теперь Гульбаршин одна, всеми забытая и никому не нужная. Все разъехались.
Правда, Толеп предлагал ей перебраться в колхоз. Но Гульбаршин тогда вспылила и сказала ему: «Сам поезжай, если нравится, а я не поеду»! Она была уверена, что ехать в колхоз позорно. А Толеп не стал настаивать: «Не хочешь ехать — оставайся одна». Сказал — и уехал.
Вдруг в дверь постучали. Вошел соседский мальчишка.
— Тетя, вам письмо пришло! — сказал он. — И кажется, от Милат...
Гульбаршин сама не заметила, как вскочила с постели, схватила письмо и стала читать. Мальчишка ушел.
«Дорогие мои, папа и мама...» — читала Гульбаршин. А в груди у нее поднималась горячая волна нежности и счастья. — Жаным[18]! — вырвалось у матери.
Милат писала о том, что ее зачислили в училище, дали место в общежитии. В одной комнате их жило пять девушек, и все они в будущем году, если будут живы и здоровы, получат специальность десятника строительства.
