— Нет, нет, что вы! Он мой друг.
— Но вы-то кто такой?
— Я землянин, мы все из Брянской области.
— Это где такая?
Ван подавлял своей категоричностью, своим безразличием и цинизмом. Утяев чувствовал, что пасует перед этим типом, злился на самого себя, понимал, что следует взорваться, возразить, но сдерживался.
— Я бы не хотел философских споров.
— И не спорь. Со мной не спорь. — Он снова налил себе пива. — Почему не пьешь?
Утяев пригубил из стакана.
— Импортное, завозное, — Ван вдруг захохотал. — И ты импортный. — Он протянул рака. — На, расправляйся.
— Спасибо.
Съев мякоть очередного рака, Ван с наслаждением начинал сосать все рачьи части, не стесняясь сплевывать на стол попавшие в рот несъедобные куски. Паузы иногда длились долго.
— Значит, ты брянский?
— Брянский…
— Бежал?
— Что вы! Мы хотим домой, на родину!
— Возвращаться думаешь?
— Только и мечтаю об этом.
— Дурак.
— Почему же, простите?
— У нас дисциплина, мы крепкое государство, которое завоюет все пространство вокруг!
Утяеву надоела эта философия, и он наконец решил переложить ход разговора:
— Я бы хотел поближе к делу, Ван… э-э-э… простите, не знаю отчества.
— Ван и есть Ван.
Утяев внимательно посмотрел на своего собеседника, взгляды их встретились. В полутемном бараке судачьи глаза Вана казались совсем без зрачков.
— Так что, ты с Земли?
Утяев, не желая в таком тоне разговаривать, стал пить пиво. Надо ему было, дураку, искать встречу с таким проходимцем.
Ван Утяева понял:
— Удрать желаешь? Не нравится наш порядок? — Утяев промолчал. — Не нравится — не помогу удрать! — повторил Ван.
Утяев понял — вызывает на продолжение разговора, душу отвести хочет. Но тут таиться уже нельзя, прямо надо говорить — правду в глаза.
— Я не понимаю людей, — сказал он, — которые меняют родину на пиво и раков.
— Вот как!.. Резанул. Молодец! Это мне уже нравится. Родину любишь. — Он заставил Утяева чокнуться.
Они выпили. Одолев очередного рака, Ван сказал:
— Ну, может, и мне совет дашь, как жить.
— Дам. Не жить без родины.
— Во как. В десятку саданул.
— Да, не жить без родины!
Ван снова потянулся чокаться. Выпил, помолчал.
— Что ж… Без родины — безродные, космополиты разные.
Утяев это предвидел. Но он решил наступать:
— Изменить родине я не хочу. Я без нее жить не смогу.
Вдруг Ван с такой силой ударил кулаком по столу, что полетели на пол пустые бутылки. Мгновенно у столика появился хозяин.
— Пива! — крикнул Ван.
Собрав пустую посуду, хозяин исчез и с необычайной для себя подвижностью быстро вернулся с полными бутылками. Защелкал открывашкой. Наводил на столе порядок молча, ни на кого не глядя. Шея у него была мокрая.
Испуганный вид хозяина заставил Утяева с презрением подумать о своей робости. Теперь незачем было выгадывать, приспосабливаться. Остаться патриотом — вот задача!
Ван долго молчал. Извлек из пластмассового стаканчика бумажную — странно, тоже синюю — салфетку, вытер пальцы. Потом, резко вскинув голову, уставился на Утяева.
— Я изменник. А вы не изменники… Я удрал из своей страны.
— Удрали? — Утяев был спокоен. Он удивился достоинству своего тона.
— Да, я трус! Трус!
— Ну так вернитесь к себе на родину.
— Что?! — Ван уцепился за край стола, чтобы сдержаться, не ударить Утяева. — Ты мне поговоришь?! Возьму и не отдам пропуска, язва. Отведу на допрос! Может, догадываешься, как мы допрашиваем? Скручу подлеца!.. К своему дружку поедешь. Туда же, на подсобку!
Ван не сводил с Утяева злых глаз. В них горела беспомощная ярость, не раз, видно, толкавшая на преступление. Оробев под таким взглядом, Утяев тем не менее не выдал своей робости, спокойно смотрел на Вана. И еще подумал с радостью, что этот тип, оказывается, давно знает, о ком идет речь, запомнил Ефрема. Раз так, обязательно надо искать пути к примирению. Когда Ван наконец отвел глаза, Утяев сказал:.
— Я же говорил — не надо политических споров. Не надо. — И он сам налил пива — себе и Вану.
Тут случилось совершенно неожиданное: Ван опустил тяжелую голову на руки и заревел. Плечи вздрагивали. Круглая плешь его была в капельках пота.
— Подонки, сволочи, мразь! — шмыгая носом, цедил он сквозь зубы. — Учат жизни. А ты поживи, когда тут сегодня одна власть, завтра другая. И всем услужи, угождай… Поживи!
«Безродный космополит, — понял Утяев. — Болтается по свету, нет родины. Нет друзей, нет любви».
Утяев вынул из кармана все свои деньги-пуговицы, ссыпал на стол. Ван приподнял голову, глянул одним глазом на деньги и приказал:
— Забери!
Утяев поднялся со стула.
— Забери! — Утяев не шевельнул рукой.
Тогда Ван смахнул деньги со стола и полез в свой карман. Вынул помятую справку Утяева, протянул:
— Завтра жди. Днем. Поедем на подсобку.
Взяв справку, Утяев хотел молча уйти, но не выдержал, обрадованный согласием Вана помочь.
— Я живу в Гонхее, — сказал он. — В Гонхее.
— Знаю, не в этой же помойке. Иди. Прочь отсюда.
Утяев отошел от стола на несколько шагов и почувствовал, что ноги ватные, устал.
«Как говорится, э-э-э…» — подумал он.
Поздно вечером Утяева привезли на белой полицейской машине. Оставшись без копейки денег, он не мог доехать до Гонхея сам. Его дважды высаживали из автобуса вместе с другими безбилетниками, и в конце концов он бы, как иностранец без документов, конечно, угодил в ОКП, но спасла справка.
Швейцар в синей ливрее не узнал сразу своего постояльца, так изменился этот человек за один день.
Душа Ефрема радовалась. Он пел. Минутами забывал про все, и тогда казалось, что пашет в родном
