забарском колхозе на родном тракторе. Правда, сейчас у него трактор слабосильный. В Аграгосе все выкрашено в синий цвет, так что иногда от синего давит горло. И только полицейские машины почему-то белые. Но здесь на огромном, до горизонта, поле и про синий цвет можно наконец забыть. Трактор не в счет, смотришь ведь вперед на борозду, параллельно с которой ведешь машину. Молодая мягкая пахота люба глазам Ефрема. Смотришь на нее — и мечтай себе сколько угодно. Жаль только на чужбине. А дома, наверное, сейчас уже поспевает рожь, медом несет от цветущей гречихи…
Его окликнул китаец. Он напарник у Ефрема, плугами заведует. Здесь на подсобке, где все военизировано, хотя две трети рабочих — вольнонаемные, — китаец сегодня по разнарядке — «второй номер».
— Ефрем Иванович! — кричит «второй номер». — Перерыв!
Ефрем останавливает трактор, глушит мотор, вытирает о ветошь руки. В самом деле, пора перекусить, живот подвело. И он спрыгивает на мягкую пахоту.
Китаец худощавый, большелобый, волосы мягкие, неопределенного цвета, лежат на ушах кольцами. Он никогда не смеется, замечено. Только от приятных вестей или остроумной фразы глаза становятся влажными, взгляд добреет.
— Давай развязывай узелок.
— Какой узелок, Ефрем Иванович? У нас сумка.
— Сумка так сумка. Выкладывай чем богаты. Сегодня, чтоб больше напахать, они отоварились сухим пайком, решили в столовку на перерыв не бегать.
И вот хлеб, банка тушенки да чай в термосе. Жить можно.
— Хорошо пашешь, Ефрем Иванович, — говорит китаец. — Будет Гонхей! Будет!
— Мне бы не в Гонхей, а домой бы поскорее… Раскрыв банку с тушенкой, оба накладывают бесформенные куски мяса и жира на хлеб. Молчат.
— О чем думаешь?
— О тебе, Ефрем Иванович.
— Брось. Расскажи-ка лучше о себе. Когда домой думаешь подаваться.
— Мы все тут невозвращенцы, Ефрем Иванович. Не надо об этом.
Ефрем налил себе чаю из термоса.
— Не пойму я, брат, как это можно жить и не думать о доме.
— Думать можно, только он ближе от этого не станет.
— Верно. Надо стремиться. Разве ж я останусь на чужбине? В неволе. У меня на родине-то совсем иные порядки. Хочешь с нами?
— Нет, Ефрем Иванович. Я уже пытал.
— Еще раз!
Китаец покачал головой.
— Из Аграгоса, может, я вырвусь, а Пустыня не выпустит.
— Ну это мы еще поглядим! — строго произнес Ефрем.
— Нет, мне уж не вырваться. Ефрему было жалко китайца.
— Я тебе скажу так, мой друг. Закон есть один на свете: не покоряйся! Не отступай от родины!
Китаец усмехнулся:
— Храбрые гибнут…
— Ишь ты, — сказал Ефрем. Ему послышалась в этих словах издевка. Но он промолчал. Открыл термос и добавил себе в кружку чаю. Потом сказал: — Не будем ссориться… Разъясни-ка ты еще, пожалуйста, один вопрос…. Какая такая жизнь в Аграгосе, что ее надо пушками охранять? А? Ломаю себе голову.
Китаец доел свой бутерброд и тоже принялся за чай.
— Это происходит вследствие одного заблуждения, — сказал он, устремив свои мягкие глаза на небо. — Люди почему-то думают, что почва принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Фактически же, конечно, хозяин тот, кто командует армией, у кого пушки. Он присваивает себе и труд.
— Но пушки-то при чем?
— Просто, Ефрем Иванович. Вот, допустим, у меня в руках нож, а у тебя нет ножа, а есть кусок хлеба. Ты меня боишься. Отдаешь мне свой хлеб, я даю тебе свой нож. Отдал и срочно точу себе еще два ножа. Ты опять меня боишься — у меня больше ножей, и опять даешь мне свой хлеб. Я за это даю тебе два ножа, а сам быстренько точу еще четыре. Наш хозяин, который живет в Аграгосе, думает завоевать все пространство. У него много почвы, но он хочет больше…
— Я слыхал, — перебил Ефрем, — будто вам проделки фаэтовцев мешают жить.
— Кто его знает. Говорят, что Желтый Дьявол угрожает захватить наши почвы. Однако мы заговорились… Я хотел просто тебе сказать, что Аграгосу пушки не нужны, они ему навязаны…
— Однако ж у него их не отберешь!..
— О, Ефрем Иванович! Вижу, ты главного в Аграгосе не повидал. Вот побываешь в Дынхее — все поймешь.
Ефрем махнул рукой.
— А я и так уже все понимаю. Жизнь в этой вашей стране убога и несправедлива. И вот в Джин- Джоне, мне сказали, оружие два брата друг на друга заготовили.
— В Джин-Джоне? Это где?
— В Пустыне. Два братца вооружились, что говорится, до зубов. На пороховых бочках спят.
— А кто их кормит?
— Сами кормятся. Прежде овец разводили, а ныне ворон.
— Зачем им вороны?
— На мясо. Чем, думаешь, нас кормят?
— Говорят, фаэтовской курятиной.
— Как же — курятиной! Я тоже, дурак, верил. Обычная ворона в соусе.
Китаец взял в руки банку из-под тушенки.
— Но мы ели, слава богу, свинину.
— Кто его знает. Может, это суслики в маргарине. В пустынях, знаешь, много сусликов. — Ефрем поднялся. — Ладно. Живы будем — не помрем. Айда вкалывать. — Он положил в сумку пустую банку, чтоб не засорять поле. — Скажу тебе так… Сам я не глуп, но ты голова!.. Как же можно с умом-то без настоящего дела жить?
У китайца повлажнели глаза. Он тоже поднялся. Не ответив, оглядел все поле.
— До конца рабочего дня еще часов пять, Ефрем Иванович. Сколько же мы напашем?.. Будет Гонхей! Будет.
5
Гостиница Гонхей — это то место в городе, возле которого останавливаются все синие автобусы и от которого начинаются. И, надо сказать, высокое городское начальство позаботилось о том, чтоб людям было где ожидать транспорт. На конечных остановках десяти маршрутов, — их расположили слева от гостиницы, — непременно имелись навесы и скамьи под ними, выкрашенные, конечно, в синий цвет. Вообще на площади все было синим и гостиница синей; тут возле нее стояли полицейские — кто с дубинками, кто с регулировочными жезлами.
Ефрем, прибывший утром в Гонхей на попутной машине, случайно обнаружил своих друзей на конечной автобусной остановке маршрута. Все четверо одиноко сидели под навесом на синей лавке, прижавшись друг к другу. Пустые рюкзаки лежали у них на коленях.
Он побежал, пересекая оставшуюся часть площади, но полицейский свисток остановил его, потребовал вернуться на пешеходную дорожку.
Первым его увидел Маратик.
— Дядя Ефрем! Дядя Ефрем! Ура!
