'Мира искусств' (Конашевич очень высоко ставил эти традиции, считая, что работами художников этой группы, в которую он сам входил, в начале XX века началось 'возрождение искусства книги' в России (С. 236-237), стремясь к созданию наиболее близкого к тексту Чехова изобразительного ряда, Конашевич избрал технику гравюры, которая дала ему возможность передать прежде всего ритм чеховского повествования. Поэтому иллюстрируются не жанровые, бытовые сцены повести (они станут объектом изображения в рисунках, выполненных в другой технике), а воссоздается прежде всего пейзаж: перспектива степных далей, освещенных восходящим солнцем, очертания движущегося в темноте ночи обоза, линии показавшегося в вечерних сумерках постоялого двора, хутор на горизонте, 'громадная гора, усеянная домами и церквами', — все это объединяется единым понятием — родина, адекватным художественной идее Чехова.
В начале 1930-х годов вышли еще две книги Чехова с иллюстрациями Конашевича105 (они были выполнены художником в 1929 и 1933 гг.). Для издания 1931 г. было сделано 32 иллюстрации черной тушью пером, в том числе два жанровых рисунка к 'Степи'.106 На первом рисунке изображена встреча на постоялом дворе (гл. III), второй рисунок воссоздает эпизод у костра (гл. V).
Иллюстрации для однотомника 1931 г. созданы в технике линейного рисунка. Объясняя в одной из своих поздних заметок ('Реплика на статью А. Гончарова'),107 в чем преимущества этой манеры иллюстрирования, Конашевич замечал, что линейный рисунок всегда 'естественнее входит в общий организм книги, чем всякий иной' (С. 242). Такой рисунок, по мысли художника, непременно должен быть содержателен и выразителен, и этого ему вполне удалось достичь при иллюстрировании Чехова. Характеризуя рисунки Конашевича 1929 г. к Чехову, Ю.А. Молок пишет: '… Рисунки Конашевича к Чехову прежде всего убеждают своей достоверностью <…> Внимательный к сюжету, к обстановке, в которой протекает жизнь чеховских героев, он вместе с тем избегает всякой перегруженности своих рисунков, чтобы не утерять связи с манерой чеховского письма. Быстрая прерывистая линия, тонкая штриховка: каждое изображение характеризовано точной и в то же время как бы короткой фразой. Обаяние этих рисунков не только в достоверности пусть и лаконичного бытописания. Обстановка, детали не заслоняют остро очерченных образов'.108
Вспоминая свои иллюстрации, созданные в жанре линейного рисунка (в том числе к 'однотомнику Чехова' 1931г.), Конашевич подчеркивал, что создавались они в 20-е годы: это была 'пора, еще близкая к эпохе импрессионизма' (С. 243).
Но эти рисунки 'забыты', — в этом сознается и сам художник. От нас можно добавить: к сожалению, забыты. Иллюстрации Конашевича к Чехову — значительнейшая веха в русской графике.
К.И. Чуковский писал о В.М. Конашевиче (1966), что он был 'одним из самых образованных советских художников, для которого литература — родная стихия'; потому ему удались «проникновенные иллюстрации к античным авторам, к тургеневской 'Первой любви', к Фету и Чехову» (С. 296). По словам В.А. Фаворского, при иллюстрировании произведений Чехова главным для Конашевича становилась 'передача общего настроения, общего стиля вещи' (С. 393).
ПРИМЕЧАНИЯ
'Степь' была опубликована в мартовском номере петербургского журнала 'Северный вестник' за 1888 г.
Рукописи повести не сохранились.
Историю создания 'Степи' подробно комментируют письма Чехова к разным лицам за январь-февраль 1888 г.: В.Г. Короленко, Д.В. Григоровичу, Я.П. Полонскому, А.Н. Плещееву, И.Л. Леонтьеву (Щеглову), Ал.П. Чехову, М.В. Киселевой, А.С. Лазареву (Грузинскому), Г.М. Чехову, Ф.О. Шехтелю (П., 2, 166-199).
3 февраля 1888 г. рукопись была отправлена в Петербург; 25-м февраля помечено цензурное разрешение № 3 журнала 'Северный вестник', а в начале марта книжка журнала увидела свет.
В марте-апреле 1888 г., готовя для издания А.С. Суворина сборник 'Рассказы', Чехов включил в него 'Степь'.
В сборник повесть вошла почти без изменений. Автор внес лишь несколько стилистических поправок (например, 'Константин' вместо 'Констянтин' — в речи персонажа), добавил одну фразу к репликам старика-чабана ('Никак нет'), и главное, изменил заглавные буквы в названии города и губернии ('Из N., уездного города Z-ой губернии' — вместо первоначального' 'Из М., уездного города С-ой губернии'); соответственно изменилось: N-ских обывателей', 'N-ский купец' — вместо: 'м-ских обывателей', 'м-ский купец'. Была устранена возможность отождествить город, описанный в 'Степи', с реальным русским городом. Такую ошибку совершил критик Н. Ладожский (В.К. Петерсен); подразумевая под 'городом М.' один из городов Саратовской или Самарской губернии, он прямо полагал, что в повести Чехова изображена волжская степь и 'губернский город на Волге'.109
Небольшие поправки были сделаны во втором, четвертом, седьмом и десятом изданиях сборника. Например, в речи Пантелея: 'Ты, Егоргий, теперя махонький' — в седьмом издании было заменено: 'Ты, Егоргий, теперь махонький', а в десятом издании появилось окончательное: 'Ты, Егорий, теперь махонький'; 'собрались мужички' во втором издании заменено: 'собрались мужики'; в речи Дымова вместо 'отседа не видать' стало 'отсюда не видать'.
Готовя в 1899 г. 'Степь' для собрания сочинений, Чехов несколько сократил повесть: было снято в общей сложности около 90 строк (более двух страниц) текста.
Опускались строки с описанием переживаний, снов, раздумий Егорушки (главный герой повести ведь не мальчик, а сама степь — как вишневый сад в последнем создании Чехова).
Вот эти снятые автором тексты.
В гл. I (конец главы): 'Маханье крыльев, зной и степная скука овладели всем существом Егорушки. Он застыл и окоченел, как коченеют от мороза, ни о чем не думал, ничего не ждал и изо всех сил старался не глядеть на мельницу…'
В гл. II: 'послушал он еще немного и почувствовал, что от песни что-то похожее на тошноту сдавило его грудь и что мозг его начал цепенеть, как раньше от маханий мельничных крыльев…'
И дальше: 'Он заткнул пальцем отверстие трубочки; послушная вода перестала течь, картавить и играть на солнце; он отнял палец, и вода, как ни в чем не бывало, картавя и журча, побежала из трубочки. Дав ей потечь немного, он опять заткнул отверстие. Ничего в этом занятии не было интересного, но оно так овладело им, что на лице его появилось выражение деловой сухости, и он не заметил, как прошло десять минут'.
'Проводив его глазами, Егорушка сел на землю и весь отдался неприятному чувству тошноты, которое возбуждали в нем зной и песня'.
'Егорушка, со своей тошнотой, с чувством горячего железа на затылке…'
В гл. III вычеркнут целый абзац с описанием сна Егорушки:
'И мало-помалу монотонный голос Мойсей Мойсеича перешел в журчанье. Не понимая уж больше ни слова, Егорушка не шевелился и глядел на Тита, который, откуда-то взявшись, стоял перед ним и надувал свои пухлые щеки; слышался писк трех бекасов, прилетавших к осоке. Тит надул свои щеки, распух и пропал. Далеко-далеко замахала крыльями мельница, похожая издали на человечка, размахивающего руками; на этот раз у нее было такое же презрительное выражение, как у Соломона, и она насмешливо улыбалась своим лоснящимся крылом…'
Это прекрасная проза, но в контексте повести о степи показалась автору лишней, как и большой кусок в гл. IV:
«Под влиянием ночи Егорушка загрустил. Он думал о том, что в такую погоду хорошо ехать не учиться, а домой — ужинать и спать. И он воображал, как он едет домой, но уж не в тряской бричке, а в графининой коляске, которую он недавно видел. В коляске мягко, уютно, просторно, а главное есть где облокотиться и положить голову; он сидит рядом с графиней и дремлет, потом кладет на ее колени руки и голову — так
