Федор, откуда такое? Самые заслуженные люди, и вдруг — враги народа...
— Думаешь, я знаю откуда? По-своему, конечно, понимаю: идет огромная очистительная работа. Есть еще на нашей земле немало явных и тайных врагов. Многих схватили правильно, а вот от лишнего усердия берут и таких, как Василий Фомич. Просто тут кто-то перестарался. Дело, может, не только в Павловском.
— Но ведь лучших людей берут. Наверняка работает иностранная разведка. Доносик напишут, а его надо проверять. Проверяют с пристрастием. Какому-нибудь следователю, вроде того, что меня опутывал, кажется неудобным зря свое место занимать. Из-за этого неудобства, смотришь, десятка два людей и закатал.
— Не так все просто, Яша. По-моему, сейчас ведется определенная линия на очищение всего нашего аппарата. Вероятно, так нужно. Конечно, не обходится без ошибок...
Перед Яковом возникло бледное лицо Лозового: «Помни, Яша, я верю в святое наше дело, верю в партию. Обещай, что и ты никогда не утратишь этой веры».
Услышит ли он когда-нибудь снова его голос, ставший таким родным? Или прощание в здании НКВД было действительно последним?
— Органы обязаны проверять не только на кого доносят, но и тех, кто пишет доносы, — будто убеждая Карачуна, твердо проговорил Яков.
— Что они обязаны, они сами знают, — отозвался тот. — Но скажу честно, я и сам не все понимаю, что происходит. Для себя решил: что бы ни было, как бы ни было — Родина у нас одна, партия одна. Их мы обязаны беречь. Когда идет такая чистка, врагу под эту марку вольготно черные дела творить. Тут надо держать ухо востро. Не давать спуску никакой сволочи...
Они написали письмо в ЦК, лично Сталину, зная, что под этим письмом готов поставить свою подпись любой честный житель Даугана. Но что ни пиши, о чем ни рассуждай, Лозовой пока остается в заключении. Его, видно, тоже допрашивают, как совсем недавно допрашивали Якова. Правда, обстановка допроса не вязалась с тем, что последнее время говорили об НКВД. Следователь не грубил, ничего не подтасовывал, как будто действительно хотел объективно во всем разобраться. Но за другими дверьми Яков слышал и стоны, и ругань. Там допрашивали с пристрастием. Трудно даже вообразить, что таким методом допрашивают Лозового. А ведь это вполне возможно. Василий Фомич сказал, что справедливость восторжествует. Может быть. Но у Якова еще слишком живо было в памяти впечатление от допроса, когда, казалось бы, самые пустяковые мелочи становились вдруг чуть ли не решающими обвинениями.
— Скажи, Федор, как мог повлиять на мое освобождение отчим? Ты что-то намекал в машине.
— Очень просто. Я еще раньше докладывал начальнику войск о твоих подозрениях в отношении Мордовцева. Он передал это комиссару внутренних дел республики. Ну все и завертелось. Откровенно говоря, нам самим показалось странным поведение твоего отчима. Когда ты едва не выследил его, он неожиданно уехал на строительство Мургабской плотины. Теперь, говорят, возвращается. Разоблачать Мордовцева тебе, никому другому. На том и с начальником войск, и в НКВД порешили.
— Какой может быть разговор! Все силы положу.
О своей готовности разоблачить Мордовцева говорил он с чистым сердцем. Жалко, конечно, мать — она любит Флегонта. Случись что с мужем, проклянет сына. Но что делать! Когда-нибудь и она поймет, кто прав. И еще. Дать обещание разоблачить отчима легко, а вот как сдержать слово? Флегонт — хитрая лиса, у него железная воля, сильный характер. Голыми руками такого не возьмешь.
— Мы думали тебя призвать в армию и к себе забрать, — продолжал Карачун. — Нам очень нужен хороший переводчик, знающий курдский и фарситский. Но решили пока повременить. Не поймут люди: то чуть не арестовали, а то сразу в комендатуру. Тот же Мордовцев к тебе будет как зверь только против ветра заходить. А он не один терьяком балует. Последнее время под марку терьяка что-то уж больно густо всякой контры пошло. На одном фланге прорвутся шаромыги, на другом — тоже, а как заставы рассредоточишь, поднимешь в преследование, по центру бац, и пустят какого-нибудь туза, вроде того, что на вшах попался.
Таким озабоченным Яков никогда еще не видел Карачуна. Выходит, не только по дружбе он выручил его из беды — о деле заботится. Знает ли о Светлане? Если бы знал, пальцем не пошевелил для его защиты. И был бы прав... Теперь еще надо добиваться восстановления на работе. Семейных забот полный рот. Надвигается зима, дома никаких запасов. На дороге зимой работы сокращаются. Чем заняться? На что жить, если не восстановят на прежней должности?..
Позвонил в дорожное управление. Там ответили, что до утра ни одна машина на Дауган не пойдет. Надо было где-то устраиваться на ночлег.
— Ночуй у меня, места хватит, — предложил Карачун.
— Нет, Федя, думаю с матерью повидаться. Редко бываю. Обидится, если не приду.
У него был свой план. Завтра с утра он рассчитывал побывать в райкоме и в райисполкоме, чтобы взять там официальную справку с прежнего места работы. Справка может потребоваться. «Да и дело недолгое. Возьму справку, и сразу на Дауган».
Спустя полчаса он уже торопился к матери. Какие бы ни сложились у них отношения, мать всегда остается матерью!..
Все ускоряя шаги, подошел к дому с резными наличниками и жестяным петухом на трубе, толкнул калитку, вошел во двор, весь оплетенный виноградом, уже сбросившим пожухлые листья. Едва поднялся на знакомое крыльцо, мать вышла навстречу:
— Господи! Яшенька! Сынок! Слава тебе, царица небесная, услышала мои молитвы: свиделись в полном здравии.
Испытывая чувство щемящей радости, Яков молча прижал к груди заметно поседевшую родную голову матери. Будто снова вернулась та невозвратимая пора, когда он прибегал к ней и получал ее скупую, но тем более незаменимую ласку, снимавшую с него обиды и горести.
— Ну что вы, что вы, мама? — едва справляясь с волнением, проговорил он, чувствуя, что и у самого увлажняются глаза, щекочет в носу. — Как вы-то, живы-здоровы?
— Бог миловал. Вот по тебе извелась вся. Не успела приехать, уж сороки на хвосте принесли: дескать, Яшку твоего с председателей турнули, в НКВД упекли. Давно тебе говорила, сынок, не связывайся с властью. Свое-то хозяйство — и власть, и достаток. А теперь куда тебе податься? Ни кола, ни двора, ни государственной должности.
— Ладно, ладно, мама. Все наладится. — Ему не хотелось так вот, с порога, вступать в споры с матерью. — Сам-то скоро приедет?
— Ладно так ладно, — согласилась мать. — Флегонт-то Лукич днями будет, дела сдает. Что ж это мы на крыльце стоим? — спохватилась она. — А уж набедовался ты, сынок, в гроб и то краше кладут. Винищем от тебя разит. Нешто на радостях?
— На радостях, мама.
— Ну, на радостях можно. Для такого случая и у меня припасено. В будние дни небось тоже потребляешь?
Такой отзывчивой и покладистой он уже давно не видел ее. То ли долгая разлука, то ли радость встречи после черной вести смягчили ее. Ему всегда было трудно разговаривать с матерью, а теперь будто появились общие интересы. Она искренне радовалась встрече, в этом он не мог обмануться, и отвечал ей давно не испытываемой сыновней приветливостью.
Мать быстро накрыла стол («научилась принимать гостей!»), поставила закуски, из подпола достала бутылку не какого-нибудь самогона — настоящей водки. Радушно угощая сына, то вздыхала, сложив руки на груди, то вытирала глаза уголком платка и все смотрела на него, радовалась встрече. И он ощутил вдруг давно забытое чувство дома, которое бывает только в детстве, когда все заботы кончаются там, где появляются взрослые. И хотя мать не могла сейчас помочь ему ни в чем, ощущение это осталось, будто и в самом деле не одному ему теперь биться с житейскими невзгодами...
«Если б все было так!» — Яков усмехнулся своим мыслям.
— Ну, дай бог, чтоб была тебе удача в делах, — поднимая маленькую рюмочку с водкой, сказала мать.
— Все будет хорошо, мама, — отозвался он. — Руки-ноги целы, голова на месте, с остальным как- нибудь справимся.
