— Дай бог, чтоб она всегда была на месте. Добрым людям теперь незнамо куда и податься. Хоть за кордон беги.
Он насторожился, но не подал виду, что обратил внимание на ее слова. Ему уже не впервой приходилось слышать такие речи. Кое-кто подался туда в прошлом году, когда началась вся эта заваруха, в которую и он ни с того ни с сего попал. Уж не задумал ли Флегонт и правда через рубеж махнуть? Он способен и на это.
— Что ж так, за кордон-то? — спросил Яков. — Живете вроде и здесь в достатке?
— Да что достаток. Время сам знаешь какое. Тряхнут — и все пропало. Справным людям нет прочности в жизни, не одного тебя могут в НКВД потянуть.
«Точно. Не зря Флегонт боится НКВД. Видно, есть причина».
Внезапное смещение с должности председателя как бы приблизило мать к Якову. Говорила она с ним сейчас доверительно, как с человеком, обиженным властью. Это ему не понравилось. Говорила не свои слова, а Флегонта, которому эта власть никак не давала развернуться, несмотря на всю его оборотистость и хватку. Мечется Флегонт, мотается из одного места в другое, теперь уж и о загранице разговоры ведет.
Выходит, надо спешить. Одно дело схватить отчима за руку в городе, поймать с поличным. Совсем иное — уследить, когда решит махнуть за кордон. Яков — на Даугане, Флегонт — здесь. Горы знает не хуже любого пограничника. Выберет подходящее время, шмыгнет на ту сторону — и поминай как звали. Но с ним уйдет и мать. Где ж ей остаться! Живет по заповеди: «Жена да убоится мужа».
Ощущение домашнего уюта исчезло. Он думал отдохнуть под родным кровом, а тут новые огорчения. Перед ним не враг, которого надо опутать и взять хитростью или натиском, а мать, давшая ему жизнь. Как он будет плести против нее сеть и ловить ее вместе с Флегонтом? А надо. Ради нее самой. Нельзя допустить, чтобы она ушла за кордон.
Он еще надеялся, что мать просто оговорилась, случайно начала разговор. Но по опыту знал, у Флегонта каждое слово полной мерой весит. Бесполезно сейчас спорить с матерью, отговаривать ее не уходить с Флегонтом. Да может, все это не так уже серьезно? Женщина в запальчивости скажет иногда такое, о чем по-настоящему и не думает.
— Постелите мне, мама. Намаялся за день, ко сну клонит, — попросил Яков. — Завтра еще справку получать и на Дауган добираться. Дома тоже небось заждались...
Мать постелила ему в горнице (без Флегонта чувствовала себя хозяйкой). В доме все стихло. Но он долго не мог уснуть. Может, потому, что отвык спать на перине, а скорее всего оттого, что разные думы одолевали, набегая одна на другую. Из-за нелепого случая сняли с должности. Уехала Светлана. Потерял самого близкого человека, долгие годы заменявшего ему отца, — Василия Фомича. Сам чуть в тюрьму не угодил. Хорошо, что выручил Федор Карачун. Но сам он в Федоре потерял друга: не может, не имеет права относиться к нему, как прежде. Совесть мучит. Права Светлана: ничто человеку не проходит зря, все возвращается. Палка о двух концах.
Идут годы. Уж далеко за тридцать перевалило. А что осталось? Осталась Ольга, остался Гришатка. Как они там теперь? Тревога за них, неожиданная мысль, что и с ними может что-то случиться, вдруг охватили Якова. Ему захотелось как можно скорее домой, на Дауган, утешить жену, обнять сынишку. Слишком мало уделял он им времени и внимания. А ведь это тоже его жизнь. Может, он и правда не так живет, не так ведет себя с людьми. А кто может сказать, как надо жить?
Невыспавшийся, с больной головой отправился он утром в райисполком за справкой. Его приняла Муртазова. «Она все знает, — подумал Яков. — Не станет тянуть со справкой». Но он ошибся. Муртазова повертела в руках его заявление, отложила в сторону, сказала:
— Как я буду подписывать справку, когда сняты вы по рекомендации секретаря райкома Ишина? Идите в райком, там получите справку.
Он отправился в райком.
— Не по адресу обращаетесь, товарищ Кайманов, — сухо сказал Ишин. — Сняты вы решением президиума исполкома, пусть исполком и разбирается с вами.
— Да что это за порядки! Заколдованный круг какой-то! — уже теряя терпение, воскликнул Яков. Но в ответе Ишина была логика: при чем тут райком, если с должности председателя он снят решением райисполкома?
Яков вернулся в райисполком, занял очередь на прием к председателю Исмаилову. Дождался, прошел в кабинет, коротко изложил свою просьбу.
— Хорошо, — сказал Исмаилов. — Справку я дам. Тут же набросал текст: «Яков Григорьевич Кайманов освобожден от должности председателя поселкового Совета Даугана по собственному желанию». Яков возмутился.
— Я же не просил вас освобождать меня от работы. Зачем мне такая справка? Напишите все, как было...
— Как хочешь, дорогой, — ответил председатель. — Иной справки дать не могу.
Хлопнув дверью, Кайманов вышел на улицу. Ему до того надоело все то, что держало за душу бумажными цепями, оказавшимися прочнее железных, что захотелось плюнуть и уехать домой. Скорей на Дауган, где каждый знает его, каждый поможет! Там жена, сынишка, там верные друзья.
Но не только страстное желание поскорее увидеть семью гнало его на Дауган. Жгло сердце письмо насчет Лозового, спрятанное в нагрудном кармане толстовки. К письму он взял у Карачуна два листа чистой бумаги для подписей. Был уверен: в поселке все до единого подпишутся под заявлениями о снятии с Лозового каких бы то ни было обвинений. В другом кармане лежало его собственное заявление в райисполком с просьбой выдать справку, где указывалась бы действительная причина, почему его сняли с работы. «Копию тоже пошлю в Москву», — подумал Яков.
Хотя собственное его положение было далеко не завидным, своим делом он все же решил заняться, только выполнив долг перед Лозовым.
В хлопотах незаметно прошел день. Пришлось Якову еще раз ночевать у матери. Утром, когда сели завтракать, к дому подъехал грузовик. В комнату вошли Барат и шофер дорожного управления Иван Якушкин.
— Яша! — поздоровавшись, сказал Якушкин. — Всех отпустили, кого брали по твоему делу: и Мамеда, и Савалана, и Балакеши. Тебя в поселке ждут. Едем!
Наскоро позавтракав и распрощавшись с матерью, Яков, не задерживаясь, выехал вместе с друзьями в родной поселок.
Вот уже миновали барак ремонтников, мрачное ущелье Сия-Зал. Машина, надрывно гудя мотором, стала подниматься по дауганским вилюшкам. Асфальтовое полотно дороги, заметаемое вихрившимся снежком, стремительно выбегало из-за борта кузова, уходило вдаль, сворачивая то вправо, то влево, исчезая на виражах. Яков сидел рядом с Баратом в будке кузова, запахнув полы ватной фуфайки, прислонившись спиной к кабине, смотрел на запорошенные снегом скалы. Стоило побыть под следствием и почувствовать опасность заключения, как глаза теперь уж совсем по-новому воспринимали окружающее.
Пофыркивая, мчится машина. Горный воздух пахнет снегом, выхлопными газами, немного пылью. Эти с детства знакомые запахи дороги чуть ли не до слез взволновали его. Последний поворот. Машина пошла быстрее. Вдруг Яков сорвался с места и, просунув руку в переднее окошко будки, забарабанил по крыше кабины.
Мимо борта кузова промелькнули две закутанные в шубейки и платки фигуры. Он скорее почувствовал, чем понял: Оля и Гришатка. Вышли за поселок на добрых три километра, чтобы встретить его.
Машина затормозила. Из кабины высунулся Ваня Якушкин.
— Своих не узнаешь? — крикнул ему Яков, спрыгнул, побежал навстречу жене и сыну, прижал их к себе.
— Яшенька, родной! Значит, правда, отпустили?..
Таких сияющих глаз на залитом слезами лице жены он никогда еще не видел.
Гришатка с криком «Батяня!» повис у него на шее.
— Зачем вы так далеко?.. Ведь холодно. Дома бы встретили, — целуя мокрое от слез лицо жены и прижимая к себе Гришатку, спросил Яков, в душе радуясь этой встрече.
