Стали захаживать к Фене по одной и разные женщины. Они приходили к ней обычно утром и уходили поздно вечером. Уходили тяжело, побледневшие и осунувшиеся, как после тяжелой работы или болезни.
Ребята постарше об этом болтали такое, от чего становилось не по себе и не хотелось смотреть никому в глаза, даже матери. А женщины с нашей улицы укоризненно качали головами и говорили о каком- то указе, о строгости военного времени.
— Ну Фенька! Ну баба! Весело, с деньгами живет. А допрыгается? На всю катушку дадут…
Эти разговоры и пересуды словно не касались Фени. Редко появляясь на улице, она проходила мимо соседей с независимым видом, высоко подняв голову и спокойно здороваясь. Она всегда была аккуратно одета, часто в какой-нибудь обновке, неизменно красивая, совсем молодая.
Вот и сейчас она что-то рассказывала капитану и звонко хохотала, совсем по-девчоночьи запрокинув голову. Если бы мы не знали ее Вадьку, никогда бы не поверили, что она мать такого большого парня.
Мы просидели на бревнах уже часа два, но никто из гостей не уходил, голоса во флигеле становились все громче и пьянее. Мы б, наверное, разошлись по домам, если бы не почтальонка. Это была девчонка из эвакуированных. Худая, голенастая, в коротком выцветшем платьице, она каждый день из конца в конец проходила нашу улицу.
Она шла по другой стороне. Направилась было к нам, но остановилась посреди дороги. Прислушалась к голосам во флигеле, переступила с ноги на ногу, достала из сумки прямоугольный конверт, как-то странно глянула на нас, потом махнула рукой и заторов пилась дальше.
Мы уже совсем позабыли про нее, когда она опять появилась перед нами. Раньше она никогда не возвращалась обратно, а уходила в другую улицу. Она стояла у самой калитки и смотрела на окна флигеля. Лицо у нее было какое-то нехорошее, жалкое, и походила она скорей на нищенку с сумой, чем на почтальона. Мы иногда беззлобно, по-ребячьи подшучивали над ней, но тут растерялись и ничего не посмели сказать.
Девчонка опять распахнула свою сумку, глянула на конверт и, тряхнув головой, отчаянно шагнула в калитку. Во флигель она не вошла, а лишь постучала в оконный наличник и что-то сказала выглянувшему мужчине. На рыльце появилась Феня.
Мы не слышали, о чем они говорили. Мы только видели, как быстро, почти бегом, пошла по тропке почтальонка. Уже за калиткой она захватила лицо ладонями, у нее мелко затряслись острые плечи. Громко всхлипывая, девчонка бросилась вниз по улице.
Феня стояла, всем телом привалившись к косяку. У ее ног белел конверт и листок бумаги. Вскинув руки, вся подавшись вперед, она перевалилась через порог и исчезла в раскрытой двери, словно упала в яму.
Взвизгнув, замолк патефон. В комнате что-то загремело, послышался звон разбитой посуды. И, перекрывая разноголосый говор, испуганные вскрики, раздался Фенин стон:
— Уходи-и-ите! Уходите все…
Голос ее сорвался, будто она захлебнулась чем-то. Потом он снова заметался по комнате, прерывистый, заикающийся, словно под ногами у Фени был не пол, а тряский кузов грузовика.
— Ос-с-тавь-т-те м-ме-ня! Вид-деть не х-хо-чу!
Шатаясь, она выскочила на крыльцо и упала, прикрыв собой белый прямоугольный конверт.
— Сыночек мой! Кровиночка моя!
Корона на ее голове рассыпалась, и две косы, как две толстые крученые веревки, разлетелись в разные стороны…
Через несколько дней рано утром я встретил Феню. Она быстро шла по улице, скользнув по мне невидящим взглядом. Вся она поблекла: ни румянца, ни ярких губ, ни черных бровей. Под новенькой, еще необмятой пилоткой было обычное лицо усталой женщины.
Я оглянулся ей вслед и увидел спину в солдатском бушлате, наполовину прикрытую тощеньким вещмешком, и ноги, обутые в тяжелые кирзовые сапоги.
ДВА НИКОЛЫ
У всех, с рождения живущих в деревне или хотя бы выросших в ней, обычно есть какое-нибудь прозвище. А у иных еще и не по одному. Тут и родовое, старинное, и свое личное, как бы второе имя. Ничего в этом зазорного нет. И совершенно неправильно считают некоторые, что прозвищами в народе награждаются лишь люди недостойные. Смотря какое прозвище…
Фамильное у былых наших деревенских соседей — Тугоносы. Упрямые, своенравные, значит. А самого его звали Царь, точнее, Никола-Царь. Мне тут чувствуется какая-то перекличка с вековым прозванием, намек на своенравие. И все-таки не совсем ясно: почему именно — Царь? Совпадение имен с последним Романовым? Едва ли. Сколько у нас Николаев по Руси! Может, это отголосок его былой власти? Сосед наш в суровые годы довольно долго председательствовал в местном колхозе, тогда еще маленьком — в одну деревню. А характер у него — не мед с сахаром, крутой. Тут-то и окрестили его Царем? Вполне возможно… Только мне более по душе совсем другое — байка о нем, услышанная краем уха в один из давних наездов в деревню.
Дескать, в самые первые дни революции в молодом запале заявил он деревенским мужикам:
— Дождались! Скинули Николашку. Теперь каждый сам себе — царь!
В более ранние годы я его не знал и застал в возрасте далеко за шестьдесят. Мои родители давно уже жили в этой деревне, когда я после долгого отсутствия впервые навестил их.
Старики нельзя сказать, чтоб очень уж дружили, но друг без друга, пожалуй, не могли провести и дня. То мой отец заегозит вдруг ни с того ни с сего, виновато покрутится вокруг матери и скажет бодреньким голоском:
— Пойду соседа проведаю. — И вскоре уже слышно, как он там хлопнул воротами или стукнул палочкой-батожком в оконный наличник.
А то, бывало, под нашими окнами вдруг раздастся:
— Петрович! Выдь на минутку…
Не любил почему-то сосед часто заходить к нам в избу, обычно вот так вызывал. Уж после я догадался, что он боится моей матери. Даже улыбнулся про себя: вот ведь уж старики стариками, а как и мы, и своих и чужих жен побаиваются…
Как только старики загоношились, мать тут же разъясняет все своим комментарием:
— Ну, опять у них что-то на уме. Ведь знаю, что ни у того, ни у другого и рублевки нет. И у Николы не поставлено ничего. Сама Федосья сказывала. А все одно найдут, сивые лошаки.
Часто они согласно сиживали на завалинке под окнами у нас во дворе. Поставят посередке бидончик, прямо с грядки нащиплют лучку, огурчик пупырчатый сорвут и сидят себе, тихо о чем-то толкуют между собой. Доносится ровное, дружное: «гу-гу-гу…» Воркуют два старых голубя… И теперь вот как мысленно представлю я их, на ум приходит отцовская присказка, которую он выдыхал из себя с какой-то грустной, избытой уже удалью: «Эх, голуби! Я купил вас, а вы не воркуете…»
И когда сидели они так и вспоминали, видать, свои «минувшие дни», заметно подбирались, бодрели. Взгляд был уже не тот — стариковский, тусклый, а сверкал былыми всполохами. Расправлялись плечи, твердели черты лица. Совсем другим жестом — молодцевато — подкручивал один Никола, мой отец, свои буденновские усы. А другой Никола, сосед, выпятив грудь, небрежно поглаживал пальцами под носом — у него усики были под Котовского.
Но частенько они ссорились, и тогда из соседнего двора доносилось нарочито громкое, будто Федосья впервые слышит об этом или оглохла враз:
— Это кто, Никола-то отличился в гражданскую? Да он всю войну в каптенармусах-интендантах провоевал…
— Николка — красный партизан? — зудил у нас дома отец. — Да какие тут партизаны! Сколько лет-то ему было тогда! Молокосос против меня…
Это он намекал на разницу в годах. Отцу в ту пору шел семьдесят восьмой, а сосед лишь
