Поэтому она ест соленый огурец и идёт домой. Соленый огурец из бочки овощного – тоже вредно, потому что неизвестно, в чём его солят и как. Но в этом неизвестно чём и как выходит куда вкуснее маминых маринованных огурцов. «Пятиминутки», компоты и варенья у мамы, надо признать, отменные. А вот соленья – не очень. Хотя соли можно купить сразу сколько хочешь, хоть всю, что есть в магазине. Видимо, маме для того, чтобы вышло хорошо, нужно такое, чего у неё нет, или хотя бы то, что сложно достать. Или это у всех людей так? Вот Насте, чтобы стало хорошо, нужны каллы, которые никто не дарит, а самой – сложно достать. А если и достанешь, то домой нести нельзя, а больше некуда. Но, с другой стороны, маленькой девочке Насте Кузнецовой и после пирожка с повидлом, «Ленинградского» пломбира и солёного бочкового огурца замечательно! А каллы – как-нибудь потом, и никакого особого несчастья в этом нет.
Гораздо замечательнее маленькой девочке Насте, чем взрослой женщине Анастасии Николаевне Кузнецовой, решившей выйти замуж за Игоря Васильевича Качура. И все эти люди, сидящие в украинской хате за большим столом, тоже Качуры. Игорь хочет, чтобы Настя взяла его фамилию.
«Анастасия Качур. Боже! Это на каком из языков?! – с ужасом думает Настя. – Анастасия, к примеру, Чекалина – да сколько угодно. Анастасия Мамедова – терпимо. Даже Анастасия Пчёлкина, Перепёлкина, Бондаренко, Ионеску или даже Зильберштейн – тоже ничего для русского слуха. Но Анастасия Качур?!»
– Качур[57] – то чоловик каeчкы![58] – смеясь, объясняет ей Мыкола, двоюродный брат Игоря. Парень с широченным красным лицом, бесцветными глазами, волосами и бровями. На ярко-пылающей от дневного солнца и вечернего самогона коже – неприятная россыпь крупных веснушек. Как будто он стоял около большой грязной лужи, по которой мимо него на огромной скорости пронеслась машина. Он некрасивый, добрый и глуповатый. Он тоже Качур, хотя брат не по отцу, а по матери. У Нади есть сестра-близнец. Однояйцевый близнец. Но они не похожи, хотя у них абсолютно одинаковые крупные, вырубленные носы, неотличимо тонкие губы и овалы квадратных лиц под копирку. Но глаза Надиной сестры добрые. Покорно-смиренные. А Надины глаза всегда настороже, всегда хитрые, всегда готовые высмотреть, допросить, осудить и исполнить приговор. Ну, и Надя всегда с перманентом, всегда с перекисной головой, всегда в модной иностранной одежде. А Надина сестра – всегда в блеклом платке, заношенном, уже не модном Надином тряпье, да и то в таком, которое прилично и удобно носить «на сэли». «На сэлu», где все Качуры – «чоловикы качкы» – судя по всему, продукты инбридинга[59] череды и череды поколений.
И все эти украинские люди, сидящие за столом, бесцеремонно рассматривающие Настю Кузнецову и, ни капли не стесняясь, тут же обсуждающие её на своём не русском и не украинском наречии, должны стать ей вскоре родными? Взамен тех русских русских, русских поляков, русских греков, русских татар, русской мордвы, русских чувашей, русских немцев, русских сибиряков и русских евреев, которые не так давно все разом стали ей кто совсем мёртвым, а кто – окончательно иностранным? И она теперь тоже для них, для действительно родных, для огромной разветвлённой русской семьи – интеллигентов, рабочих и мещан Кузнецовых, земледельцев Батыревых, купцов Юшиных, конезаводчиков Поляковых, учёных Павловских, аристократов Юсуповых, – гражданка иностранной державы с «прокомпостированным» паспортом другого цвета? И за это именно она, Анастасия Кузнецова, внучка русской дворянки и русского шофёра Марбумкомбината, должна стать украинской Оксаной Качур? О боже, нет!!! Она, Настя, ни в чём не виновата, честное слово! «Простите, дорогая родная иностранная семья! Простите меня, иностранки, живая бабушка-шофёр и покойная «эта Павловская», я знаю, что ты меня любила, потому что я любила свою сестру, твою любимую внучку. Простите, заграничные питерская кузина Аня и постаревшие «ироды» дядя- геолог и тётя – «богема»! Простите, чёрт знает сколькоюродная бабка-тётка из мордовского села Шугурово и столько же юродный дядька-лесник из Забайкалья. Честное слово, если в этой деревеньке где-то на границе Винницкой и Хмельницкой областей и есть что-то родное, знакомое и близкое с детства мне, Насте Кузнецовой, так это вовсе не эти, похожие на стаю гусей, плотно собранные в своём «родовом» загоне качуры, а Шарик. Собака, принадлежащая бабе Марусе. Большая собака Шарик! Собаку вы мне простите, я знаю!»
Насте становится не по себе не то от этого мерзкого самогона, что Качуры с удовольствием пьют, не то от непонятного ей метафизического ужаса.
– Извините! Я выйду во двор на пару минут, – обращается она к собравшимся.
– Незвычно, мабуть, справляты нужду до вэдра,
– Обэрэжнишэ, там Шарык на двoри на проволоци… Ой, я и забула, шо вин тэбэ прызнав. – И баба Маруся начинает рассказывать многочисленным, сильно удивлённым этим фактом Качурам, как «Шарык тую Оксану прызнав».
На радостях, что приехал старший внук, да ещё и не просто так, а знакомить бабу Марусю с будущей женой, о чём она заранее была извещена телеграммой, старушка забыла посадить Шарика на цепь. Накануне она ездила в Хмельник на рынок, никаких званых гостей за день до приезда внука не ждала, а нежданным – зубастая пасть только и положена! Молодые люди выходят из машины, сухонькая бабка кидается на шею «Ихорку» и принимается его лобызать, а Настя, взяв свою небольшую сумку через плечо, заходит во двор, чтобы не торчать пнём посреди чужой родственной нежности и ласки. А то потом ещё сгоряча и на неё набросятся с поцелуями, а поцелуи и объятия для неё – дело слишком интимное. Она даже с Игорем не слишком-то обнимается и никогда не целуется. Всё остальное – пожалуйста. А это нет. «Психология проститутки называется, ага!» – насмешничает она сама над собой. Заходит в большой чистый ухоженный двор, посреди которого растёт огромная («О боже!») ель. Справа кто-то хрюкает, где-то невдалеке вовсю кудахчет, прямо – чистая веранда большого по прежним сельским меркам дома. Чуть дальше – просторная летняя кухня, пристроенная, судя по трубе, к огромной, из песни слов не выкинешь,
– Га! Старa я дура! – слышит Настя сзади раньше топота маленьких проворных старушечьих ног. – Я ж Шарыка нэ зачепыла! Шоб тильки нэ покусав, тильки б нэ замав, вин жэ звир!!!
Шарик, хитро прищурившись, смотрит на Настю: мол, приятно познакомиться, Шарик – это я!
– А я Настя Кузнецова, привет! – она проводит Шарику пальцем между глаз и по носу. – Это ты «звир»? Красивый умный большой зверь, не придерёшься. А лапы – это такое дело, у кого толстые, у кого – тонкие, ни счастья, ни несчастья сами по себе не приносят, веришь?
Шарик согласно кивает своей большой головой.
– Ты дывы шо дивка робэ! – даже с некоторым совсем не наигранным восхищением восклицает бабка. – Пишлы, Шарык, я тэбэ на цэпа посаджу. Забула, стара. Вин навить на Ихорка рявкае, я вжэ нэ кажу про йиншых! Для нього е тилькы я та й всэ! Ни Васыля, ни Надьку до сэбэ нэ пидпускае, гaркае. Шо ты такэ з ным зробыла? Видмачка, гa?!
– Да ничего особенного, просто увидела и просто погладила. Всё хорошо, – успокаивает Настя бабу Марусю. – У меня это с детства. Кто-то рисовать умеет, не учась, а у меня вот страха собак нет совсем. Ну и, наверное, у собак нет страха меня. Есть даже теория, мол, собаки реагируют на уровень адренокортикоидных гормонов в твоей крови…
– Якых гармонив?
– Гормонов стресса. Гормонов страха. – Настя сердится на себя за то, что пустилась в очередные пространные рассуждения перед снова и снова заведомо не той аудиторией. – Только это всё ерунда, – отмахивается она от теории и сама от себя. – Чего-чего, а гормонов стресса и страха в моей крови сейчас полные штаны. Собаки реагируют на что-то другое. У них – прямое включение в меня. А у меня – прямое включение в собак. Очищенный от посредничества, от «сватовства» дрессур и узаконивания
