Поход в музей для Родиона был страшнее цветочков. В живописи он разбирался не лучше, чем свинья в мандаринах. Да, грубо. Но честно. Что поделать. И не то чтобы не любил прекрасное: любил, прекрасных барышень, например. Но вот картина маслом наводила тоску смертную. Так бывает с великими сыщиками, пардон, конечно. Не случилось у Родиона с живописью романа. И все тут.
Итак, воскресным утром в час, когда другие чиновники тискают подушку, он прибыл по зову родственного долга. Мария Васильевна во всем блеске провинциальной моды уже была наготове. Матушка выразительным взглядом напомнила, какие кары ожидают забывателей тетушек.
Подхватив племянника под ручку, Мария Васильевна потребовала вести ее прямиком в Русский музей. Недолго думая, Родион свернул на Большую Морскую улицу и подвел пожилую даму к роскошному зданию. Тетушка немного удивилась, что новейший храм живописи оказался так близко, но ее заверили: действительно музей, и как раз живописи. Все как заказывали.
Если бы тетка задрала голову, то непременно обнаружила бы вывеску, блестящую смальтой: «Императорское общество поощрения художников». Но кто бы ей это позволил!
Простим Родиону мелкое коварство?
Ну а как иначе! Простим, конечно… Он еще надеялся получить в собственное распоряжение часть выходного дня. В Русском музее по залам можно бродить до утра. А с Обществом еще не все потеряно. И ведь формально не соврал ни словом. Требовали музей? Пожалуйста — музей. Живопись — русская? Именно — она. А та картинка или другая — ну какая тетке разница, она все равно не разбирается. Тем более выставка молодых дарований открывалась официально завтра, но уже сегодня впускали самых нетерпеливых посетителей. В общем, не зря Родион изучал афишную тумбу накануне. Как чувствовал.
План исполнялся великолепно. Огромный зал со стеклянным потолком, в котором редкие зрители терялись среди картин, тетку оглушил, и она искренно поверила, что попала в Императорский музей. Забыв о племяннике, Мария Васильевна принялась разглядывать полотна, старательно хмуря брови и делая задумчивое лицо, что критику полагается, а настоящей хулиганке совсем не идет. Освобожденный Родион отправился бродить по просторам. И даже заставил себя разглядывать творения.
Среди деревенских пейзажей с коровами и милыми пейзанками попадались и портреты. Решив от скуки применить к ним технику «мгновенного портрета», Родион потерпел полное фиаско. Нарисованные господа и дамы были поразительно одинаковы. Узнать о них что-либо особенное, тайное или настоящее было невозможно. Разве что все милые люди, все довольны жизнью, как куклы. Характер отсутствовал начисто. Молодые художники точно угадали, чего хотят их заказчики. Так что промаслили основательно. Недаром у многих картин висела табличка «Продано». О финансовом будущем новых рубенсов можно не беспокоиться. Заработают на хлеб с маслом и даже икоркой.
Парад яркой посредственности довел до того, что Ванзарову стало неодолимо тошно. Явились первые признаки морального удушья. Он стал поглядывать на выход. Еще немного — и потеря обедов не остановит побег.
В отдаленной части зала послышалась возня, вроде той, когда рождается ссора. Родион уже давно не бросался на улицах разнимать каждое мелкое происшествие. От наивного заблуждения, что полиция должна быть на посту всегда, успел исцелиться. Но вокруг царила такая скука, что для развлечения захотелось сунуть нос в чужие дела.
Парочка молодых господ, напоминавших бойцовых петушков, выясняла какой-то насущный вопрос. Оба удивительно походили друг на друга, как человек, глядящий на себя в пыльное зеркало. Одеты с иголочки, почти щегольски, с бутоньерками в петлицах, в галстучках и хрустящих крахмальных сорочках. Но первый, чуть повыше, имел миленький завиток на лбу, другой — ухоженный хохолок. За что немедленно получили незримые прозвища.
Завиток с Хохолком умудрялись отчаянно ругаться шепотом, приличным для музейной тишины, но от этого не менее яростным. Перебивая и сдержанно жестикулируя, они, кажется, обвиняли друг друга, но вот в чем — понять было невозможно. До постороннего слушателя долетали лишь невнятные междометия. Родион прилагал все усилия, но так и не разобрал, из-за чего сыр-бор.
На то и природная интуиция, чтобы выручила. Он все-таки понял главное: скандал разгорелся по причине… пустого места между двумя картинами. Ванзаров, конечно, слышал, что современная живопись шагнула далеко вперед, решительно отказавшись от рам и прочего, но чтобы так спорить из-за куска чистой штукатурки — это слишком.
Завиток как раз не сдержался и рявкнул:
— Кому, как не тебе, постараться…
На что Хохолок злобно огрызнулся:
— У самого-то рыльце в пушку!
Тут спорщики взяли себя в руки, вернее — тиски, и вернулись к змеиному бормотанию. Прищурившись орлиным взором, иного у нашего героя и не бывает, Родион разобрал у края пустоты аккуратную табличку: «М. Гайдов». Скорее всего — творец шедевра. Название картины неизвестно: вместо него — пустая бумажка. Логика подсказала: произведение отсутствует. И намекнула: скорее всего, пропало. Быть может, украдено. Да неужели выискался наивный вор, которого соблазнила картинка безвестного писаки? А если она имеет цену хоть в серебряный рубль, отчего не подняли тревогу и до сих пор нет полиции?
Подслушав еще немного, Родион сделал вывод: Хохолок с Завитком в пропаже обвиняют друг друга. В общем, пустая перебранка. Домашняя свара мира искусства. Другой бы чиновник тут же потерял к делу всякий интерес и поплелся за тетушкой, если, у него, конечно, есть тетушка, но Ванзаров хуже горького пьяницы страдал от порока. Порока любопытства. Этот бич безжалостно гнал разузнать подробности.
Убедившись, что тетушка ушла в живопись без возврата, а скандал пылает ровным пламенем, Родион отправился на поиски хоть кого-нибудь из устроителей выставки. У входа как раз маячил некий господин, явно административное лицо. К нему и был обращен вопрос: где можно найти господина Гайдова?
Оценив Ванзарова на предмет солидности, а этого добра у нашего героя навалом, один суровый взгляд чего стоит, устроитель милостиво указал на другого господина, отошедшего к мраморной колонне. На нем было легкое пальто отличного кроя, стрелочки брюк ломались над лакированными ботинками, а рука покручивала шарик легкой трости. Он был выше Родиона на голову, а в плечах — несравнимо шире. Массивный и представительный, одним словом. К такому не подойдешь и в бок не пихнешь по-приятельски. Вот только на художника он походил менее всего. И хоть лица не было видно, Родион прикинул: ему не меньше сорока. Быть может, любовь к живописи как простуда — косит в любом возрасте?
Злясь на себя, что опять влез в дурацкий пустяк, Ванзаров демонстративно кашлянул и спросил:
— Прошу извинить… имею честь видеть господина Гайдова?
Мужчина обернулся. Лицо у него было довольно выразительным, с крупными чертами, гладко выбритое, с особо цепким взглядом, какой бывает у сообразительных или деловых людей. «Мгновенный портрет» выдал: сдержан, привык отдавать приказы, чистоплотен, изрядно богат, не женат. Значительно старше сорока.
Что подумал о Ванзарове это господин, осталось загадкой. Ни одним движением не выдал он своих мыслей, а довольно равнодушно спросил:
— Мы знакомы?
— Не совсем. Однако меня интересует маленький вопрос: что с картиной?
Господин Гайдов приподнял бровь удивленно:
— Картина? Какая картина?
— Та, что… не висит на своем месте.
Вот теперь Родиона осмотрели пристально. Солидный господин не смог отчетливо разобрать, кто этот полноватый и любознательный юнец.
— А вы, позвольте узнать, кто такой будете?
Представившись и даже поклонившись, Родион скромно упомянул служебные регалии.
— Сыскная полиция? — повторил Гайдов с таким изумлением, словно вестник Апокалипсиса попросил у него прикурить. — А что случилось-то?
Еще раз прокляв себя за привычку совать нос куда не следует, Ванзаров коротенько описал скандал у пустого места, закончив вопросом:
— Так куда ваша картина пропала?
