носили с тем, чтобы привлекать, и они свое дело делали. Он улыбнулся, я улыбнулась, он купил. Сначала одну гравюру, потом, когда ее вставили в раму и он пришел забирать приобретение, забрал также и меня. Он пригласил меня в «Рулз», благо ресторан находился за углом, чтобы «отметить покупку», поскольку «Рулз» относился к тем заведениям, куда принято приглашать потенциальную новую подружку. «Рулз» показывает ей, что ты не вчера родился и в достаточной мере ценишь ее, раз готов выложить за ленч приличную сумму, по при этом уровень заведения позволяет заявить: «У меня совершенно честные намерения». В меню «Рулз» значились два деликатеса английского ленча: устрицы и пирог с мясом дичи.
Что ж, я не умела флиртовать, зато знала, как поступать с устрицами. В шестидесятых жить на Корк- стрит и не научиться этому было невозможно, вот я и научилась. Странно, но они никогда не доставляли мне неудобств, ни видом, ни вкусом, ни запредельными ценами. Моя бабушка все детство промучилась от воспаления миндалин. В 1880-х она жила в квартале бедноты, отец был извозчиком, мать – прачкой, но ее кормили мелко нарезанными устрицами, потому что ничего другого есть она не могла. Стоили они пенни за десяток. Я выросла, думая о них, если вообще думала, как о самой обычной еде, поэтому ни «Рулз», ни устрицы не ослепили меня. Но я также знала предназначение и первого, и второго. Я, возможно, не могла флиртовать, но, конечно, умела манипулировать мужчинами. Главное, что требовалось в те дни от застенчивой девушки, не подавать виду, что ей известно, какой она производит эффект.
Неумение строить глазки приводило к тому, что я старалась, развивать не столь явные формы привлечения внимания мужчин. К примеру, sine qua non[9] всех свиданий, после выхода на экраны фильма «Том Джонс» с эротической слюнявой сценой застолья, стала попытка возбудить партнера по столику, высовывая язык навстречу кусочкам пищи с самым невинным видом, словно девушка понятия не имеет, что творит. Я находила сие привлекательным, хотя, как и многие мои подруги, не совсем понимала, что в этом такого сексуального: жуешь, облизываешь, пускаешь слюни на кусок мяса и два яйца, да при этом улыбаешься, как пьяная шлюха. Но мы все это имитировали. Оральный секс тогда еще не вязался со свободной любовью. Мы понимали, есть что-то такое, но не знали, что именно. Разумеется, просветила меня Кэрол.
Так или иначе, в тот день в «Рулз» устрицам досталось немало моей слюны. Я думаю, само заведение и название, предполагавшие корректность поведения, только добавляли мне эротичности. Я видела: Френсис находит меня очень сексуальной, ему с огромным трудом удавалось поддерживать нормальный разговор. Мне же его компания доставляла огромное удовольствие, я радовалась тому, что, пусть и на короткое время, стала центром его мира. Возможно, что после ленча он подумал, как в случае с гравюрой и рамой, что за меня тоже уплачено…
Нет, нет… это слишком цинично, слишком несправедливо. Я просто оглядываюсь назад, чтобы найти мотивы, причины, оправдывающие то, что случилось позже. Но позволила всему этому случиться Выпотрошенная женщина – не Френсис. В определенном смысле да, он меня купил, но выбор делала я. Он был не таким. Только не Френсис. Он был… как бы мне сказать… ну, представьте себе разницу между Мартином Лютером Кингом и Кассиусом Клеем. Оба – хорошие люди, оба – динамичные люди, но одного чтят за его убеждения, а второго – за его достижения. Френсис был хорошим, добрым, честным – но он никого бы не ударил в нос даже ради того, чтобы достичь звезд. Я даже не думаю, чтобы он мечтал о чем-то особенном, кроме домашнего уюта, счастья в семейной жизни и профессиональной карьере. Честь стояла на первом месте среди требований, которые он выставлял себе и всему миру, и даже на мгновение сойдя с выбранной тропы, чего практически никогда не случалось, он тут же возвращался на нее, искренне раскаиваясь.
Когда он попросил меня выйти за него замуж, мы находились в Хенли, где в те годы также полагалось бывать бизнесменам. Хенлейская регата[10] считалась одним из обязательных мероприятий летнего сезона, и корпорации зачастую снимали для своих сотрудников целые отели. Мы стояли под тенью ивы, наблюдали за яростной борьбой на воде, когда он протянул мне бокал шампанского, заглянул в глаза, поднял свой бокал со словами:
– За следующую миссис Холмс?
Такой решительности я от Френсиса, честно говоря, и не ожидала. Помню, как смотрела на мощные бедра гребцов и думала о… Френсис еще спросил:
– О чем думаешь?
Но я не хотела, чтобы он догадался, что я задавалась вопросом, а каково это – лежать под одним из таких вот атлетов, и поспешила ответить на его первый вопрос:
– Да.
– Я так счастлив, – услышала я, когда отвернулась от работающих, как машины, тел и посмотрела на него.
– Я тоже, – твердо заявила я. Голос не дрожал от желания, о котором я полностью забыла, пока, не так уж и давно, оно не напомнило, что игнорировать его нельзя.
Родившись в мире, не имеющем ничего общего с миром Френсиса, я с интересом наблюдала, как живут представители правящего класса, и хотя у меня не возникло желания прикинуться, что я из их круга (если б попыталась, бабушка Смарт сказала бы: «Лучше от этого она не стала»), меня совершенно покорили элегантность и уверенность в будущем, свойственные этому миру и все сопутствующие им ловушки. В любом случае в демократических шестидесятых рабочее происхождение считалось скорее плюсом, а не минусом. То было наше время молодость и революция преодолевали все барьеры. Если бы я набирала по фунту каждого благородного джентльмена, который обрел ливерпульский акцент с 1962-го («Она любит тебя») до 1970-го (чертова Оно) то раздалась бы до размеров Хэмптон-Корта. Социальная демократия воцарилась навсегда. Мы в это верили. Представить себе не могли, что она просуществует лишь десять лет. Я вот сколького добилась, не смотря на то что выросла в двух полутемных комнатенках всякий день гадая, а будет ли завтра какая-нибудь еда. Так что ухаживая за мной, Френсис позволил мне протянуть руки к тому, что можно купить за деньги, показал что уже есть у людей с деньгами. Качество и элегантность. Абсолютные качество и элегантность, которые всегда идут рука об руку с богатством. Туфельки на высоком каблуке из искусственной кожи под крокодила, купленные за двадцать девять шиллингов в «Долчис», но из шкуры настоящей зверюги, пойманной в джунглях Амазонки, сработанные вручную и продающиеся на Бонд-стрит по цене, в три раза превосходящей цену аналогичной обуви в «Расселл и Бром», в комплекте с сумочкой. Я пристально наблюдала, как что делается в этом мире, и прилежно училась. Так что к тому моменту, когда меня повезли знакомиться со свекром и свекровью в их особняк в Западном Суссексе, я уже могла сойти за воспитанную даму (обойтись без этого было никак нельзя, поскольку их поколения социальная революция не коснулась), пусть мое фамильное древо оставляло желать лучшего.
Мой акцент, умение держаться в обществе, внешность и работа говорили, что с происхождением у меня все в порядке. Когда моя будущая свекровь спросила, чем занимался мой отец, Френсис тут же пришел на помощь, ввернув: «Армия». Что соответствовало действительности. Он, правда, не добавил, что в армию отца забрали рядовым, к концу войны он дослужился до лейтенанта, а еще через несколько лет его разжаловали, уличив в мелком воровстве. Не упомянул о том, что моя мать до сих пор работала на фабрике. И о том, что отец был двоеженцем, ушел к первой жене, оставив мать с двумя маленькими детьми. И о том,
