что она с детства познала бедность, так как бабушку тоже бросил муж, только детей у нее было десять. Бабушка жила по поговорке «Трудолюбие еще никого не убивало» и прибиралась во многих комнатах «Грейс инн», на Сити-роуд и соседних улицах. Ирония судьбы, но, похоже, она работала уборщицей и в том административном здании, где Френсис арендовал свой первый кабинет. Это обстоятельство мы оба находили странным, но по совершенно разным причинам.
Френсис ко всему этому относился легко. Когда я привела его домой, чтобы познакомить с матерью, и ему пришлось практически перелезать через послевоенную мебель, занимавшую едва ли не все внутреннее пространство дома (после смерти бабушки Смарт весь дом принадлежал матери), он ничего не сказал ни насчет оставшегося включенным телевизора, пусть мать и приглушила звук, и с благодарностью принял стакан сладкого хереса. Когда она встретила его привычными ей словами: «Работы много?» – спокойно ответил: «Да, слава Богу», – вместо того чтобы озадачиться, о чем, собственно, речь. Он прекрасно понимал, что для тех, кто рос в годы депрессии, работа означала жизнь в прямом смысле этого слова. Он повел себя очень правильно, начав называть ее по имени, Нелл, не испросив на то согласия. Потом, на кухне, я, правда, осведомилась, не возражает ли она. «Разумеется, нет, – ответила мать. – Это логично». Как будто я спросила, не возражает ли она, чтобы королева называла ее Нелл. Абсурд. Но с другой стороны, во Френсисе чувствовалась порода. К тому же он был блондином.
Моей матери он, конечно, понравился. Она всегда питала слабость, потом она мне об этом сказала, к блондинам. Ее первый муж, точнее, ее единственный муж, поскольку мой отец женился на ней, будучи женатым на другой, погиб в начале войны. Не успев зачать ребенка. Он был блондином. Я видела его фотографии. С годами моя мать все чаще жаловалась на судьбу и за то, что она отняла у нее Фреда, и за то, что на своих раздвоенных копытах подвела к моему отцу. Будь Фред жив, она бы и не посмотрела на этого наглого мерзавца, каким оказался мой отец. Он бы не очаровал ее хорошим произношением, золотисто- русыми волосами и синими глазами. Единственная его черно-белая фотография, в день их свадьбы, лежала на одной из полок комода. Но я знала цвет его волос, потому что он передался мне. Бабушке Смарт, которая всегда привечала Вирджинию за то, что она – Смарт до мозга костей, не нравилось, что внешностью я пошла в отца. Только благодаря моей матери она не относилась ко мне предвзято, потому что люто ненавидела и его самого, и память о нем. «Если тебе встретится хороший мужчина, держись за него», – говорила она мне, напирая на слово «хороший». Я же была бы счастлива любому мужчине, ухватилась бы за него крепко-крепко. В семнадцать с половиной лет я начала думать, что никому не нужна, списана в тираж.
В девятнадцать, до того как встретила Френсиса, уже нисколько в этом не сомневалась.
Мы поженились через шесть месяцев после первой встречи, через четыре – после его предложения, в церкви Святого Мартина, в Холборне. А если его родственники могли счесть, что мои не соответствовали их стандартам, нас это не волновало. На дворе царила демократия, даже его родители это почувствовали и, пусть и с неохотой, приняли меня в семью. Я помню, как мать Френсиса спросила:
– Почему только через шесть месяцев? – и подозрительно посмотрела на меня.
– Потому что дольше я ждать не мог, – ответил он. Ее, конечно, шокировало столь откровенное проявление чувств, но она лишь указала, что нам едва хватит времени, чтобы передать список гостей в «Питер Джонс»[11] и «Арми энд нейви»… Я уже понимала, зачем это делается.
Меня поразили свадебные подарки, действительно поразили. Мы получили комплект серебряных столовых приборов на двенадцать персон, льняное постельное белье, серебряные ведерки для шампанского, хрустальные бокалы, и на этом фоне полотенца моей матери из «Ко-оп»[12] и подарки тетушек и дядюшек – салатница из тика от Коры, ваза от Артура и Элайзы – смотрелись очень уж дешево.
Френсис не кривил душой, когда сказал, что больше не может ждать. Ожидание сводило его с ума. Да и меня тоже. По какой-то идиотской причине он предложил, а я согласилась воздерживаться от секса до нашей брачной ночи. И если в идее и было что-то очень чистое, то в последствиях – нет. В ресторанах я дразнила его спаржей, по улицам ходила с ним в мини-юбках, едва скрывающих признаки пола, при расставании дарила ему долгий, страстный поцелуй. Да, эти месяцы мы несколько раз вплотную подходили к опасной черте, после чего я долго была сама не своя, не в силах думать ни о чем другом.
На свадьбе моя мать держалась с достоинством и хорошо смотрелась в синем костюме с маленькой, элегантной брошкой, которую я помогла ей выбрать. В выборе одежды у нее оказался отменный вкус, о чем я даже не подозревала. А старшая сестра Френсиса, Джулия, предложила небольшую шляпку. Многие женщины, не привыкшие носить шляпы, частенько попадали с ними впросак, резонно указала она. Напряжение, которое испытывала мать в окружении моей новой семьи, проявлялось лишь в слишком, уж оттопыренном мизинце в момент, когда она подносила к губам бокал вина. Да однажды она буквально подпрыгнула, когда церемониймейстер ударил лопаточкой по столу. А в остальном никаких претензий я предъявить ей не могла. И она очень радовалась за меня. Да и за себя. Удачно выйдя замуж, ее дочь могла присмотреть за ней в старости. А если в душе она и чувствовала неуверенность, то внешне последняя никак не проявлялась: она – мать невесты и, следовательно, в этот день вправе рассчитывать на почтение.
Но с Вирджинией, моей сестрой, все вышло иначе. Должно быть, вожжа попала ей под хвост, и ее понесло Она не находила себе места от зависти. Завидовала и моей работе, и моему удачному (как в материальном аспекте, так и духовном) выбору мужа. Чуть раньше она вышла замуж за милого парня, которого звали Брюс. Он работал в строительной фирме отца, венчали их в местной церкви, и на церемонии я выступала в роли свидетельницы. Вирджинии это явно не нравилось, но бабушка Смарт заявила ей, что по-другому и быть не может: свадьба в семье – это свадьба в семье, а сестра – это сестра. Она же по-прежнему видела во мне назойливое насекомое. И мою свадьбу, более роскошную, более богатую, с большим числом гостей, Вирджиния восприняла как плевок в душу. Тем более что ни она, ни моя семья не могли вмешиваться, поскольку ничего не платили. Такие расходы были им не по карману. Объявление о нашей свадьбе даже появилось в «Тайме». Когда Вирджиния услышала об этом, сразу же позвонила мне, чтобы сказать, что это зазнайство. Я с ней согласилась, но отметила, что на этом настояли родители Френсиса.
Злило Вирджинию и еще одно обстоятельство: она не могла принять активного участия в церемонии, потому что до расчетного срока родов оставалось две недели. Вмешалась даже моя мать, что случалось крайне редко, и сказала Вирджинии, что не собирается кипятить воду и принимать роды в такой толпе. Я думаю, Вирджиния сама поняла, что зашла слишком далеко, когда предложила нам перенести дату свадьбы. Мой будущий муж воззрился на нее, гадая, не шутка ли это. А потом сказал:
– Мы должны помнить, что это день Дилис, Джинни.
Ей, конечно, это не понравилось, но что она могла сделать?
Но, если уж Вирджиния не могла идти по центральному проходу церкви рядом со мной, она решила показать миру, что ничуть не хуже других. Когда я сказала ей, что никто в этом и не сомневается, она развернулась ко мне лицом и заорала, что я опять взялась за старое, учить ее жизни, – в этом она всегда любила меня обвинять.
